«Дружба народов»

В сентябрьской «Дружбе», словно на ветке осеннего клена, впечатляет разнообразие цветовых оттенков – от зеленого до золотого. «Зеленое» – переводные стихи украинских авторов (Лина Костенко, Микола Винграновский, Юрий Андрухович, Сергей Жадан, Дмитро Креминь). Большинство этих публикаций можно охарактеризовать как формальные поиски на эстетическом безрыбье. «Золотое» же представлено новыми стихами Юрия Ряшенцева, главным образом прелестными с точки зрения технического исполнения: «Какое сумрачное утро./ Художники сошлись на том,/ что лишь сиена или умбра/ в его палитре главный тон./ А нам сейчас хотелось охры,/ хоть пятнышка, хоть островка!../ Но брюхом вверх, поскольку – дохлы,/ по небу плыли облака». Подборка озаглавлена совершенно точно: «Дрессировщик слов».

Блок латышской поэзии в переводах Сергея Морейно (Анна Манфелде, Майра Асаре, Рута Межавилка) подтверждает, с одной стороны, что Прибалтика не только географически, но и культурно гораздо ближе к Европе, чем, допустим, Москва. С другой стороны, очевидно и следствие этой близости – серость латышской поэзии, давно уже «перешагнувшей» через поверженного во прах реалиста Яна Райниса.

Проза обильно присутствует в номере рассказами киргиза Радмира Сафарова, узбеков Сухбата Афлатуни и Эркина Акзама, армянина Грачьи Матевосяна, азербайджанки Гюнель Анаргызы и других. Как видно из одного только перечисления, с недавнего времени «Дружба народов» в отличие, скажем, от «Нового мира» активно исполняет заложенную в названии журнала миссию.

Не менее форматен и круглый стол, посвященный судьбам национальных литератур на постсоветском пространстве. Свои мнения по этому вопросу высказывают Лев Аннинский и Андрей Турков, Денис Гуцко и Вадим Муратханов. Киевлянин Юрий Ковальский сетует на недостаточную исследованность современной литературы на русском языке в Украине, деликатно обходя вопрос о беспрецедентном давлении, которое испытывает этот язык на территории «содружественного» государства. А ингуш Рамзан Цуров близоруко обнаруживает, что якобы «Дружба народов» – «это единственный литературный журнал, который публикует национальных писателей и поэтов России и при этом держит очень высокую планку, не пуская на свои страницы явно бездарные произведения». По поводу последнего утверждения замечу, что бездарность может быть явной далеко не всегда и не для всех.

«Знамя»

В свежем номере журнала «Знамя» нас, уважаемые любители всевозможных воспоминаний и размышлений, ожидал, признаемся, довольно неожиданный и приятный сюрприз – записки выдающего советского и российского поэта, живого, слава Богу, классика Константина Ваншенкина. Заголовок материала, возможно, покажется кому-то несколько вызывающим: «В мое время». Постоянные читатели «Знамени», полагаю, уже привыкли к периодическому появлению поэтических произведений мастера на страницах этого издания. Неожиданность же заключается в том, что материалы мемуарного характера, составляющие немаловажную часть творчества поэта, публикуются в журнале после аж семилетнего перерыва. Вот характерный и любопытный отрывок: «Очень длинный зеленый стол, неработающий камин с женской мраморной головкой сверху, а с другого торца – президиум: председатель секции С.П.Щипачев и секретарь партбюро Я.А.Хелемский. Яшу Хелемского выбирали на эту должность охотно, он, правда, слабо отбивался. Место ведь хлопотное: персональные дела – то жена с жалобой на загулявшего супруга, то протокол из милиции об очередном дебоше. А Яша отзывчивый, мягкий, страшно добросовестный. Комната набита битком – сидят в несколько рядов вдоль стола и еще на подоконниках. Но не все посещают собрания аккуратно, тот же Твардовский редко показывался – и ничего. А вот Исаковский человек дисциплинированный, обязательный, всегда на месте. Заседали обычно долго, говорунов полно. Как-то поступила председателю записка. Щипачев развернул, взялся за очки, а Хелемский невольно, автоматически, уже прочел, благо почерк крупный. Это был стишок: Дорогой мой Степа,/ Я хочу уйти!/ Заболела ж <…>,/ Мать ее ети. М. Исаковский. Щипачев («Степа». – М.Л.) зарделся, как красна девица (былых времен). Подождал окончания очередного выступления и сказал сухо: – Товарищи, Михаил Васильевич плохо себя чувствует и просит его отпустить. Какие будут мнения?.. Собрание загудело: – Уважить». Не оставляет Константин Яковлевич своим вниманием и наши серенькие будни, высказываясь четко и честно по текущим литературным (и не только, естественно) вопросам. В результате сближения отдаленных десятилетиями эпох и возникает особое «ваншенкинское время». Ценность Ваншенкина как наблюдателя велика в той степени, в какой велик его кругозор, его писательский опыт, охватывающий более чем полвека.

Из других публикаций отмечу сентиментальное сочинение «Увидеть Париж – и отдохнуть. Выбранные места из путешествий с женою» Вениамина Смехова. Знаменитый актер театра и кино, по совместительству являющийся автором десятка книг, погружает нас, подобно капитану Немо, в ушедшие под ватерлинию теплохода современности реалии 80-х годов, когда Запад был открыт, хотя бы и отчасти, только «выездным», а прочим строителям коммунизма все еще рисовался недосягаемым прекрасным Эдемом.

Мощный блок рецензий имеет в этом номере журнала значимость вполне самостоятельную. Особенно выделяется в ряду других рецензентов уже упоминавшийся Андрей Турков, увлекательно рассказавший о книге Ариадны Эфрон «История жизни, история души». Но это опять-таки воспоминания. Я бы даже сказал «воспоминания о воспоминаниях». А что же текущий худлит? Здесь все несколько слабее. Некоторый интерес представляет, пожалуй, стихотворная подборка Инны Лиснянской «Столько и спрошено». Должен, однако, заметить, что эта подборка привлекает внимание в основном только статусом автора – новоявленного лауреата премии «Поэт». Сами же шаблонно зарифмованные, явно вымученные стихи госпожи Лиснянской в этот раз не представляют, на мой взгляд, из ряда вон выходящей эстетической ценности. Впрочем, судите сами: «Было где разгуляться тычинкам и пестикам/ – Я вышивала на пяльцах гладью и крестиком/ Красные маки и хризантемы лиловые,/ Звезды во мраке и небеса васильковые./ Среди ампира – вся в рококо распашоночка,/ Как погремушка для будущего ребеночка…/ Ребенок толкался под дыхом с каким-то предзнанием,/ Что вряд ли меня он увидит за вышиванием,/ Где крестики, гладь, рококо – лишь прихоть беременной./ Предвидит, что скоро не будет у матери времени,/ А будут о хлебе и молоке вседневные хлопоты/ Да по бессонным ночам колыбельные опыты». Какой-то Михаил Кузьмин, не к ночи будет сказано. Не исключено, конечно, что кому-то такие вирши покажутся вполне милыми.

«Москва»

С тех пор как у руля «Москвы» встал публицист Сергей Сергеев, перспективы этого издания озарились слабым светом возрождения. Пока, однако, свежестью веет в основном со стороны отдела публицистики, курируемого непосредственно главным редактором. Обращает на себя внимание его статья «Еще раз о русском характере». Автор, в частности, развивает свою мысль, уже высказанную в предыдущей работе, об оторванности отечественной культуры от реалий сегодняшнего дня. Новое время требует в том числе и пересмотра всей устоявшейся системы взглядов на русскую классику. «Базовым компонентом русской классической культуры XIX столетия, которую в массовом порядке затем насадили коммунисты, стал стиль жизни ее творцов – дворян и интеллигентов, и представления последних (весьма далекие от действительности) об отделенном от них гигантской социокультурной пропастью «народе» (в первую очередь крестьянстве). «Аксиома» о том, что истинно русский – это пламенный и бескорыстный идеалист, презирающий материальные блага и повседневные обязанности, равнодушный к «мещанскому» быту и живущий только идеями, – прямая проекция особенностей психологии дворян-интеллектуалов и разночинцев-интеллигентов позапрошлого столетия, детально описанной Тургеневым и Достоевским, Толстым и Чеховым – то есть опорными фигурами школьной программы по литературе. А смиренные «мужички-богоносцы» вроде Платона Каратаева – проекция дворянско-интеллигентских сентиментальных (и во всех отношениях комфортных) фантазий о «народе».

Егор Холмогоров в статье «Об искусстве хорошо умирать» (sic! – М.Л.), пользуясь в качестве основы экранизацией Бортко гоголевской повести «Тарас Бульба», пускается в рассуждения о конфликте западной и восточной цивилизаций: «Европейский страх смерти – оттого что смерть проникла уже в жилы старых культур, уже подобралась к самому их сердцу и дышит тлением изнутри их, это страх умереть и не ожить уже никак, никогда и ни в каком облике, испытываемый, наверное, вампиром, завидевшим первые лучи солнца». Естественно, что Европа внушает автору (а через него и читателю) мистический ужас. Похоже еще, что господин Холмогоров кроме всего прочего действительно верит в вампиров.

Украшение номера – цикл рассказов Александра Трапезникова «Из новейшей истории старинных улочек Москвы», разнообразные герои которого довольно удачно вписаны в современный столичный быт. Например, сторожевая псина, бдительно охраняющая книжное издательство от нашествия графоманов, ибо, как справедливо замечает автор, «графоман – птица назойливая, но пугливая. Когда шуганешь как следует палкой, перья с чернильницей теряет».

Палку невольно начинаешь искать, когда читаешь стихи, почему-то публикуемые в «Москве», хотя они достойны скорее газетенки вроде «Московского литератора» (кто читал и смеялся, тот знает). Из номера в номер журнал печатает подборки, основываясь, кажется, не на художественных достоинствах произведений, а компонуя их по тематическим признакам сходства. Главная тема, конечно же, Россия. А поскольку это само по себе прекрасное слово, видимо, является единственным пропуском поэта на страницы рассматриваемого издания, то можете представить себе скудность заезженных образов и рифм. С рифмами вообще тут все особенно плохо, даже когда Русью вроде бы и не пахнет так уж сильно. «И пусть купальщики, волнуясь/ Гадают, будет ли гроза –/ Средь бездны зыбкой им блеснули/ Судьбы ужасные глаза». Это четверостишие принадлежит куриному перу Александра Суворова. И если его более известный тезка не писал стихов, проявляя себя более на марсовом поприще, то подобное примитивное стихоблудство было весьма распространено в осьмнадцатом столетии. Недалеко отстоят и поделки Олега Агринского («Ведь можно просто умереть,/ У Бога не прося об этом./ Достаточно перегореть,/ Как бытовой источник света..»). Некогда Вадим Кожинов охарактеризовал лучшие стихотворения покойной Светланы Кузнецовой как «самое значительное из того, что было создано в русской женской поэзии после Анны Ахматовой…» Это утверждение выглядит по меньшей мере странно, когда читаешь что-нибудь столь безыскусное вроде «… А дальше все двери закрыты,/ Все мимо на милой Руси,/ И рядом все те, кто зарыты,/ И милости ты не проси…». Или: «Зареклась: никого ни о чем ни проси./ И сквозь долгие эти года/ Я бродяжкой могла бы пойти по Руси…». И так далее, в том же духе, с теми же ритмами и рифмами. Грустно читать такое и подобное сегодня, когда арсенал поэзии давно обновился.

«Новый мир»

Первый осенний номер журнала открывается стихами Владимира Гендельсмана. О Ходасевиче: «Людей узор необязательный/ – старик, две дамочки, семья.../ Второстепенный, описательный/ свой дар на них потрачу я./ Они снуют вблизи с подносами,/ несут еду, потом едят,/ дыша кухонными отбросами,/ вдали работники галдят./ Как серенько, как посетительно,/ рука запуталась в плаще,/ беспомощно, неубедительно,/ бездоказательно, вотще!/ Зажмурясь, откажу творению,/ распорядившись видом дня/ по собственнному усмотрению.../ О, пиршествуйте без меня». Наряду с такими блестяще исполненными строками встречаются и самоуничтожающиеся, самопародийные: «Меня бинокль привлек, и я купил бинокль. Далекий мотылек, ты так же одинок ль? Ты так же близорук ль…» И так далее. Все же, ценители изящного слога, простим господину Гендельсману этот птичий клекот: кочевая жизнь между Петербургом и Нью-Йорком мало способствует сохранению поэтического языка в первозданной чистоте; будем, однако, довольны тем лучшим, что иногда выходит из-под пера этого автора.

Что, однако, может быть предсказуемее очередной книги о Блоке! Так, вероятно, поначалу и решили некоторые читатели «Нового мира», обнаружив в нем публикацию фрагментов из книги Владимира Новикова, целиком готовящейся к выходу в популярной молодогвардейской серии «ЖЗЛ». Среди разубежденных в ходе последующего чтения скептиков оказался автор этих строк. Выяснилось, что громкое имя монографиста в данном случае – не маскировка для очередной халтурной компиляции, а подтверждение высокого качества предпринятого исследования. Новиков не просто описывает известные в общих чертах биографические коллизии, но ищет и находит пути, связующие поэзию Серебряного века и наше время. «Я поэт, но на фоне Блока я не поэт», – самокритично заявляет в своем стихотворении Дмитрий Быков. Творческая гипербола, за которой – здравая система ценностей. Блок остается реальным эталоном музыкальности для современных поэтов любых творческих направлений. Традиционный, классический стих устал: недаром в нем сегодня столько вторичности, «цитатности», столько обыгрывания чужих шедевров, в том числе и блоковских. А опыты свободного стиха обычно сопровождаются замысловатостью, непрозрачностью смысла. Получается своего рода тавтология, «масло масляное». Что же касается Блока, то он, как мы не раз видели, успешно сочетал традиционные ритмы с многозначными, порой преднамеренно туманными высказываниями. <…>Беспредельная ритмическая свобода – и полная смысловая внятность, эмоциональная определенность. Перспективная модель. Может быть, на таком пути найдут себя современные мастера, которые смогут внести в русскую поэзию нечто новое даже «на фоне Блока»…»

Нора Букс и Игорь Лощилов подготовили к изданию в журнале целую книгу стихов подзабытого ныне «сатириконца» Петра Потемкина. Взыскательный ценитель поэзии Николай Харджиев в свое время благосклонно указал на связь между стилизацией частушечных мотивов у Потемкина с поэмой «Двенадцать» Блока. Уже помянутый не к ночи Михаил Кузьмин выделял в Потемкине совсем иные особенности. В стихах же представленной книги «Париж» читатель обнаружит не новые аллюзии и реминисценции, а множество довольно безыскусных стихоподелок: «Два трехугольника Астарты/ Ее глаза,/ И неверней удара в карты/ Ее слеза./ Она верна, покуда знойность/ Любви верна,/ Она стройна, покуда стройность/ В крови сильна». Поэт, что ни говорите, слабый. Но любопытный.

«Октябрь»

Пожалуй, из всех обозреваемых сегодня «толстяков» наиболее занятным показался мне сентябрьский «Октябрь» (прошу прощения за невольный каламбур). Худлит здесь присутствует в виде романа Анатолия Наймана «Груда, колосок и совок» (журнальная версия), рассказа Асара Эппеля «Теплый миазм с нашей речки», стихов Марии Ватутиной (правда, далеко не лучших), а также многочисленных переводов современных грузинских поэтов и прозаиков (Бесо Хведелидзе, Давид Чихладзе, Ника Джорджанели, Эка Кеванишвили, Шота Иаташвили, Давид Картвелишвили, Майя Саришвили, Анна Григ, Русудан Каишаури), каждый из которых, при всей монотонности перечисленных фамилий, заслуживает, на мой взгляд, отдельного разговора и особого внимания. Еще более интересен раздел публицистики и очерков, где Андрей Балдин в эссе «Зеркало и Александр» поднимает тему отражения образа императора Александра Первого в культурных мифах и литературе позапрошлого столетия. Интересно, что не разделяя, кажется, убеждения некоторых ученых и большого числа праздно любопытствующих в подлинности версии о превращении императора в пресловутого сибирского старца Федора Кузьмича, исследователь все время приближает нас именно к этой мысли. «И вот он научается играть в прятки, сам, без матери, сначала неосознанно, затем осознанно – последовательно, по-немецки педантично, обнаруживая упорство и волю, которую трудно угадать за его ангельской наружностью, и в итоге достигает в искусстве пряток выдающегося успеха, чем пользуется затем всю свою жизнь. Он зарабатывает в мире прозвище Северный Сфинкс, оттого, что никто не может угадать его реальных намерений, начинает и отменяет реформы, побеждает Наполеона, управляет империей, но на деле, стоит только приглядеться к нему повнимательнее, скоро становится ясно, что он не столько правит, сколько заворачивается все плотнее в свои царские одежды. С каждым днем, с каждым годом Александр делается все менее виден, пока не исчезает окончательно».

Критик Дмитрий Бак кадит довольно сомнительно пахнущий фимиам неоднозначным литературным фигурам – Евгению Бунимовичу, Елене Фанайловой и Олегу Хлебникову. Вот типичный пример. «Послушайте, а ведь Елена Фанайлова – бывший воронежский врач – уже совсем другой поэт, не тот, которого вы знали – любили или терпеть не могли. И разговор о ее стихах надо бы сегодня начинать совсем с других цитат: «Сквозь этот радиоджаз и золу,/ Чрез этот печальный треск/ На лампу, направленную в углу/ На жителя этих мест,/ Лети же, психея, едва дыша,/ Крылышки сожгла,/ Лапки мохнатые не сложа,/ Моя дорогая парша». Смотрите, какая усложненная, прихотливая фраза – и никакой тебе «истории», никакого рассказа о чем-то на самом деле случившемся, нуждающемся в жестком и прямом комментарии». Чрезмерная старательность известного критика вызывает подозрения и оставляет желать лучшего применения.

Максим Лаврентьев