Существует критерий достоинств прочитанной книги: если после того как книга прочтена, захотелось продлить удовольствие, вы начинаете перелистывать ее вновь. Этот критерий носит, конечно, субъективный оттенок, поскольку читающей публики становится все меньше, а внимательно читающих персонажей недоставало всегда. Нынешнее время (кивок в сторону которого не делает чести рецензенту) оказывается, пожалуй, одним из неподходящих ни для пишущего человека, ни для читателя. Однако если вспомнить М. Пришвина, секрет творческого таланта заключается в личном поведении автора, а не в ориентации на читательский глаз. Как можно опознать конструкцию такого поведения? По авторскому поступку в тексте, по обращению с текстом. Мы видим дно сосуда, только когда он пуст: с завершением книги в сознании читающего возникает сонм образов, которые пытался донести автор, и только тогда видна наэлектризованная взаиморасположенность силовых линий произведения, их железнодорожная сцепка и кисточкой распушенные кончики недосказанности. Недосказанность кладется на плечи читательского сознания, и тем показывается, зачем, собственно, автор решился вынести детище на суд. Раз вынес, значит, было что выносить, и большего автор сделать не мог. Ведь именно автор ставит точку; ведь именно читатель видит ее не только как знак пунктуации.

Если взяться в нескольких словах сказать, о чем книга Э. Миры, придется заключить о следующем. Всякая письменно затверженная идеологема переносит центр тяжести изображаемого в некий абстрактно понятый биологический организм, и три основных события его общеживотной жизни - единоразовые рождение и смерть и многоразовые совокупления - как правило, заменить историю развития человека. По меньшей мере, известны два полюса эмоциональной шкалы биологизма: пессимистический (Шопенгауэр) и оптимистический (Ницше). В центре же большинства влиятельных в свою бытность, хотя и разнородных философских построений (Бергсон, Зиммель, Джемс, Шпенглер, Франк, Степун, Лосский) лежит органически понятая жизнь как основа всего, как последняя реальность: реальным остается лишь поток органического. Желанное, то, что сулит наслаждение, может оказаться неудовлетворимым и потому причиняющим страдание или, при удовлетворении, может повлечь за собой последствия, о которых не захочется вспомнить. Взять и вычеркнуть. (В рецензируемом романе есть момент, где главный персонаж, Пола Пауль, говорит о прожитии начерно и прожитии набело, ища в них различения.) Такие желания, согласуясь с общежитием, должны быть подавляемы, и оттого происходит психический отбор. Тогда оказывается, что лишь то душевное образование, которое выдержит испытание с точки зрения обоих принципов (оптимизма и пессимизма), легализуется и входит в высшую систему психического (сознание) или только получает возможность войти в него (подсознание). Психическое, не выдержавшее испытания (нелегальное), вытесняется в бессознательное, которое можно хирургически анализировать как известную систему акцентуации. Такое вытеснение, работающее непрерывно на протяжении жизни, совершается механически, без участия сознания; сознание получает себя в уже совершенно готовом, очищенном виде. Оно не регистрирует вытесняемого, и может совершенно не подозревать о его наличности и составе. Все, что есть в сознании, уже процензурировано (по Фрейду). О принципах и моделях такой цензурности и повествует роман «Скорлупа». Если угодно, это фабула романа: человек, развороченный собственной безысходностью, выставленный самим собой напоказ.

«Скорлупа» Э. Миры - роман многолинейный. Сюжет его, казалось бы, не подчиненный фабульному ходу, который можно втиснуть в абзац, лежит, разумеется, в плоскости письма и композиции этого письма. И в этой композиции можно обнаружить недостатки, но без оговорки отношу к ней высокое слово: вдохновенность. Именно вдохновенность, что так редко можно встретить за нынешним письменным словом, оправдывает композиционные огрехи. Сцепка сюжета подтверждена хотя бы тем, что каждый персонаж (супруг Полы Жозеф, центральный партнер и инициатор главных переживаний посредственный художник Доменик, его жена Таис, психологически буферный японец Кодзиро, проходящий по касательной лучший друг Полы гей Рафаэль) получил в тексте почти завершенный портрет; ни один из них не появляется просто так, чтобы появиться, а потом зависнуть в литературном воздухе невесть зачем; кроме, быть может (в самом начале романа), старухи с описавшимся от страха мопсом, ну да этот вставной персонаж на большее и не претендует. К тому же, по мере того как количество сюжетных тем нарастает, канат событийных актов уплотняется, - романная жизнь персонажа укорачивается, и потому просветляется, делается укромней, впадая в штиль. Это происходит потому, что по мере развития сюжета, где линии описываемых событий переплетаются, один персонаж, будучи на время оставленным, появляется в неожиданном месте, а тот, что возник почти в начале и о котором читатель успевает забыть, неожиданно раскрывается в конце романа (девушка-подросток Зои). Как бы ни было, образ Полы овеян симпатией и располагает к себе читателя, схожего с ней по внутренней противоречивости и настроению.

Э. Мира строит повествование как киноленту: брошенные на воображаемый экран, снимки предлагают читателю возникновение, рост и завершение картины, своего рода накопление ее в толщину, а не в длину. Такая интерпретация образов романа оказывается довольно точным аналогом литературного пейзажа, то есть ландшафта главных тем, сотканных кинематографически, из слов, идущих вослед предыдущим словам. Этот ландшафт столь же долговечен, как самомнение, пошлый эгоцентризм, человеческая глупость и красивости пустословия. Но без него нельзя: это общий прием художественной литературы. Не говорим ли мы в постели друг другу те пустые слова, которые можно и не говорить? Не заканчивается ли самое приятное из человеческих наслаждений болезненными конвульсиями?

В главном персонаже, Поле, можно увидеть не женщину, которая никак не найдет гармонического удовлетворения, хотя читает хорошие книги (упоминательная клавиатура имен вызывает уважение: Мейстер Экхарт, Леопольд фон Захер-Мазох, Арагон, Фаулз, Юнгер, Эвора), и потому выносит это желание вовне - в поиск мужчины, но - некий достаточно редкостный и тем не менее стереотипный обобщенный характер человека, находящегося в трубе трудного духовного роста. Известно ведь, что мы не выбираем в спутники только родителей и детей, а выбираем лишь мужа/жену, и ошибаемся. Кажущийся смешным иноземный тезис: «Liebe, Liebe, über alles» подтвержден в книге совершенно серьезно (действие происходит во Франции и в Японии, на Западе и на Востоке), и это одно из ее достоинств. Как водится, юность должна сомневаться, и она сомневается, она должна искать - и она ищет (порой неведомо чего), должна заноситься - и заносится, очаровываться и разочаровываться - и очаровывается, и разочаровывается, испытывать естественные искушения плоти - и она их испытывает, да еще как испытывает. Женственные и мужественные чувства по-современному перепутаны, однако краски вполне акварельны, травы и дерева шелестят, цветы пахнут, кажущиеся ненужными героине роды происходят с кесаревым, но без осложнений.

Отличие художественного произведения от текстов иных жанров в том, что оно пренебрегает глупой случайностью факта: факт задан автором. В «Скорлупе» нет многозначительной созерцательности, которая бы окрашивала центральные нити романного сюжета в ненужные цвета: и Париж, и японские сады (с непременной сакурой) даны необходимо и достаточно, и даже порой веришь, что это Париж и японский сад, и японская девушка с японским именем мастерски мастерит чайную церемонию, центральные кварталы европейской столицы полнятся бензинной гарью, а выдумка не пахнет нарочитой придумкой. Здесь мысль и действие слиты, то есть мысль активна. Роман Э. Миры относится к типу произведений, основное содержание которых может быть исчерпано только ими, и трудно сказать о ней больше, чем сказал сам автор эдакой «песни торжествующей любви».

Читателю не приходится жалеть, что он взялся за роман, а это само по себе большой плюс: не убийство времени чтением в наше плохочитающее малолюдье, но прибавление опыта, которого у тебя, возможно, и не было, а если и был, то - еще одна возможность поглядеть на него со стороны, откашляться, отринуть, и понять: как хорошо, что все описываемое происходит не с тобой. Это лишнее подтверждение, что только та строка способна стать необходимой для читателя, которая сама родилась из чувства внутренней необходимости.

Самое намерение автора завязать в течение романа узелки, намекающие на будущее, похвально: это делает честь ветвям сюжетной линии. Однако поскольку всякий узелок - грубоватый элемент на теле сюжетного шнурка, автору приходится искать такие места для завязи, в которых бы находили пересечение две линии: реалистически-повествовательная и психологическая. Первая вяжет материал с сюжетом, вторая - с фабулой. Стоит подчеркнуть, что темперамент автора («коль любить, так не на шутку, коль ругнуть, так сгоряча»), составляющий одну из привлекательных черт повествования, никогда не толкает его к пережиму таких узлов. Бойцовский темперамент, эмоциональная выразительность, идейный накал - завидные стороны писательских способностей Э. Миры.

Молодеческое бахвальство ложится художественным мазком, обидная для других задиристость в образе человека «с обостренным эмоциональным восприятием мира» (как говорили встарь) окупается лепкой характеров живых и занимательных. Автор персонажей не выдумывает, а выхватывает из жизни со всеми особенностями их психологии и в портретных характеристиках: ты будто видишь этих людей на улице, но - в «скорлупе».

Роман интересен, пожалуй, не столько его фабульной стороной, честно говоря, довольно затертой в литературе, сколько обрисовкой психологии героев, особенно главной героини и ее переживаний, болезни ее роста. Почему затертой? Психологически среди славянского письма «Скорлупа» становится в один ряд с позабытыми, но от этого не ставшими вторым сортом романами Вл. Короткевича «Леониды не вернутся к Земле» (1960 г.) и Инны Гофф «Телефон звонит по ночам» (1963 г.). Среди неславянского - первое, что приходит на ум: рассказ Мопассана «Счастье» (о благородной девице де Сирмон, бежавшей с унтер-офицером и потому страдающей). Пола, как и де Сирмон, ничего не умеет, кроме любви: во всяком случае, о роде ее (начальственных, судя по тексту) занятий мы ничего так и не узнаем. Второе, что приходит, - многотомная «Оптимистическая трагедия» Бальзака. Вообще же, Пола - жорж-зандка, перенесенная в эру мобильного телефона, - вылитый в текст горячий монолог в защиту семьи от разрушительной и безрассудной (а оттого и относительно кратковременной) любовной страсти (любовных страстей), а за мимолетность счастья человек всегда платит только страданием, невротизмом и шизой. Как персонажи «Эроса» Антониони.

Альковные сцены, к которым так привык читающий современную прозу читатель (или кинозритель), в «Скорлупе» описаны со вкусом, их сюжетика остановлена там, где все и так становится понятным. Это прием, достаточно ныне редкий, к сожалению, автор не распространяет на художественную форму текста, и там, где стоит остановиться, не останавливается: лишние строки мешают восприятию остроты нарисованной картинки, которая (острота) безраздельно главенствует в романе Э. Миры. Картинность же изображенного все равно большей частью ярка, зрима, что свидетельствует о безусловной завершенности и условной художественности. Многие сцены (например, полумазохистский коитус Полы и Доменика в захламленном подвале) оставляют отчетливое зрительное впечатление. Такую пластичность описания можно встретить разве что у Алексея Толстого; во всяком случае, откровенно водевильных сцен в «Скорлупе» не встретишь. А ведь это та художнически умело положенная тень, благодаря которой свет выступает ярке. Уберешь тень, и будет гладкое светлое место, плоское, будто блин. Может, поэтому следует закончить эпиграф к роману так, как он завершен в анонимном оригинале: «Omne animal post coitum triste est, praeter mulierem gallumque» - всякая тварь грустна после соития, кроме петуха и женщины.

Известно, что существо стиля определяется не столько наличием и новизной приемов, сколько специфической установкой и своеобразным их использованием. Автор выдвигает в качестве героя повествования не самый прием, а его функциональное и конструктивное значение, ставя во главу угла конструктивный принцип, смену этих принципов в их исторической представленности. На помощь приходит, как водится, взаимодействие фактов литературных и бытовых. В чем выражается это взаимодействие: в трех планах - плане миросозерцательном, плане мировоззренческом и плане миростроительском. Я не стану заниматься сравнительной анатомией текста в этих планах (рецензия не диссертация), однако, касаясь художественного стиля, считаю нелишним заметить: не видно, будто текст сбит второпях. Прозаическое дарование автора, выказывающее способность к саморазвитию, конечно, нуждается в рихтовке, но оно есть, и над ним следует только потрудиться.

Автор привык договаривать, а ведь недоговоренностью порой скажешь куда больше, чем уточнением (так работал Чехов, отсекавший у рассказов начала и концы, оставляя сердцевину и не досказывая очевидностей). Впрочем, может, именно поэтому привкус банальности, даже штампованности переживаний Полы и окружающих ее героев автору удалось изобразить в такой комплексной форме, в которой текстовая растительность оказалась в бурьянах: нужно выпалывать, а не поливать. Место же общежитейских эпитетов занимают эпитеты небанальные, хотя и встречаются северянинские аллитерации вроде «правы поправшие все правила добра», а современная проза в нескольких местах соседит с архаической, и оттого питается не из того лексикона. Итак, в художественном отношении «Скорлупа» - роман несколько сырой, и хочется его подшабрить.

На мой взгляд, главная мысль романа: душевное равновесие, к которому стремится героиня, оптимизм, которым она самоудовлетворяется и самовоспитывается, приходят с возрастом, и оттого удивительным образом по-прежнему «в сердце не скудеет нежность» (Тютчев). Признаюсь, что широкого признания роману Э. Миры обещать не приходится, поскольку те, кто диктует такое признание, просто по роду занятий придают больше, может, чем следует, значения частностям и своеобразию формы, - но не сомневаюсь, что в душе всякого читателя книга оставит памятный след.

Андрей Пучков