Большинство из них простые и состоят всего из нескольких слов. Картинок много – правда, довольно странных. На одной в безбрежном небе плавают глаза, на другой среди снегов торчат одинокие ноги. На третьей – «коллаж» из звериных морд и непонятных разрозненных частей.
А все потому, что случилось беда. Однажды утром мама так кричала, что… – знаете, что случилось? Пингвиненка, от лица которого ведется повествование, «разорвало на части».

Героя книги разорвало исключительно по той причине, что мама очень сильно на него кричала. А все его разорванные части разнесло в разные стороны света. И герой жалуется читателю, что он ничего, ничегошеньки не мог противопоставить случившемуся. Вот, собственно, и весь сюжет этой истории из одиннадцати предложений. Такая краткая, наглядная и выразительная картинка последствий вербальной агрессии.

Одно из основных значений слова «агрессия» – нападение. Вербальная агрессия, соответственно, это нападение с помощью слов. В данном случае мама ведет себя агрессивно по отношению к своему ребенку (в книжке это пингвиненок) – кричит на него.

Приходится признаться: мы, взрослые, порой кричим на детей. Или, давайте уж без обиняков: мы орем на детей. По самым разным причинам. Они выводят нас из себя – вот мы и орем. И всегда считаем, что орать на ребенка – нормально. Это ведь не бить. За битье у нас предусмотрено уголовное наказание. А за ор – нет. Ор – так сказать, в рамках допустимого. Потому что он вроде бы не наносит ребенку видимых увечий. Не угрожает его жизни. И, наверное, здоровью не угрожает.

Но о последнем мы уж точно не думаем.

И нам даже странно, что бытовой крик, это вполне допустимое с точки зрения Уголовного кодекса поведение, психологи именуют «вербальной агрессией». В их устах это как-то резко звучит.

Я могла бы сейчас заняться рассуждениями о травмирующем характере слишком громких звуков и, в частности, человеческого голоса. Но лучше расскажу одну небольшую историю, напрямую, как мне кажется, связанную с книжкой про то, как мама ругалась

 На одном из книжных фестивалей мне поручили организовать дискуссию на тему «Нужны ли сегодняшним детям книжки о школе?». Дискуссии не получилось, потому что присутствующие на «мероприятии» дети дружно ответили, что такие книжки им не нужны. Они и так каждый день в школе. У них эта школа вот где сидит! И что взрослые могут сообщить им о школе – такого, чего они сами не знают?

Моя слабая попытка возразить – «Может, дети чего-то не знают о взрослых, которые ходят в одну с ними школу?» – была мгновенно подавлена:

– Мы чего-то не знаем про этих взрослых? Да мы знаем, что они все время на нас орут!

Дальше хор распался на множество возмущенных голосов:

– Приходит тут с больной головой и думает, что ей можно кричать! Пусть таблетку выпьет, перед тем как идти на работу.

– Да она от этого удовольствие получает. Это ж только ей можно – кричать. Мы-то на нее не кричим.

– Да эти учителя, они нас вообще за людей не считают!

– Да им все равно, что мы думаем и что мы чувствуем!

– И что вы нам говорите, будто они «тоже люди»? Никакие они не люди! Они давно утратили человеческий облик…

Я не буду описывать сложность своего положения и то, как я долго и безуспешно пыталась из него выпутаться. В конце концов я решила сбить «оппонентов» с толку:

– Слушайте, ну кричат на вас. Это же не смертельно. Лучше представьте, что вам объявили: с завтрашнего дня в школе вводятся телесные наказания. Что бы вы сказали?

Я-то собиралась рассказать им о том, какой громадный путь в сторону гуманизации проделала школа – ведь еще недавно, по меркам истории, там вовсю пороли. И в школу графа Толстого крестьяне крайне неохотно отдавали детей по той причине, что он-то как раз не порол. А если не пороть, какое же тут обучение? Ничего серьезного быть в такой школе не может… В общем, я думала удивить детей и заодно продемонстрировать некоторые знания из истории педагогики. Но не тут-то было.

– А что? – ответили дети. – Ну и пусть вводят порку. Только пусть напишут четко, за что и сколько.

Дальше шли индивидуальные уточнения: «Если я буду знать, за что и сколько, я при желании смогу этого избежать»; «Если это будет правилом жизни, я буду следовать правилу».

Я чуть не упала в обморок:

– Вы что же – за телесные наказания?

– Да, – ответили дети, не дрогнув. – Если на нас не будут кричать.

Я страдала несколько дней: до чего мы дошли? До чего докатились? Наши дети – за телесные наказания! Движимая тягой к обобщениям, я же почти связала детские заявления с огромным количеством желающих сохранить в России смертную казнь. И еще много с чем связала.

А потом вдруг поняла: это ж подростки! И все, что они говорят, нужно принимать с поправкой, потому что они не очень точно умеют выражать свои ощущения. Так что дело здесь не в общем ожесточении и не в привязанности к идее смертной казни.

Подростки вот что хотели сказать: когда взрослый на нас кричит, он нас унижает. И это для нас ужаснее всего. Нас корчит от этого безграничного унижения и произвола. И мы бы на все согласились, лишь бы только в наказании проявлялась какая-то понятная мера. Пусть нас порют, но это – наказание тела, а не унижение личности. А с телесным наказанием, если оно будет дозированным, мы как-нибудь справимся.

Положим, они заблуждаются: у них (у значительной части) нет опыта телесных наказаний, и потому им кажется, что телесные наказания не имеют ничего общего с личностным унижением. Эта процедура кажется им «техничной».

Мне, кстати, вспомнилось, как подобный опыт описывал в своей автобиографии Стивен Фрай. Оказывается, в респектабельных закрытых английских школах наказание розгами существовало до 70-х годов прошлого века. И вот Стивен Фрай рассказывает, как «приговоренные» относились к порке: для них было важно, чтобы наказывающий учитель не получал от этого удовольствия. И еще чтобы он не применял «противоправную» технику – к примеру, не бил с «оттягом» или не поднимал слишком высоко руку при замахе. На подобные злоупотребления можно было пожаловаться. И Стивен Фрай уверял, что такая «техничная», безэмоциональная порка его не очень расстраивала. Это было вполне терпимо.

Крик же, в отличие от размеренной порки «по правилам», всегда эмоционален. Сверхэмоционален, аффективен. И главная эмоция, которую мы испытываем в состоянии аффекта, – это желание уничтожить «противника». Или по крайней мере подавить на корню его волю.

Это всего лишь желание. Но оно легко считывается тем, кому адресовано. И потому так болезненно.

А если ребенок еще и привязан к нам, то наша аффективная реакция в буквальном смысле разрывает его на части – как это и описала Ютта Бауэр:
«швырнуло голову в небо,
живот забросило в море,
крылья пропали в джунглях.
Клюв потерялся в горах.
А хвостик упал где-то в городе.
У меня остались лишь ноги,
но потом и они сбежали».

Когда такие ситуации возникают с достаточной степенью регулярности, у ребенка появляется чувство, что взрослый действительно не желает мириться с его существованием. Состояние разорванности, разодранности закрепляется и начинает определять стиль детского поведения. А когда ребенок становится подростком и обретает некоторую долю независимости от взрослого (от родителей и от учителей), у него возникает ответная реакция неприятия.

У Ютты Бауэр все кончается хорошо: «Однако вечером мама собрала все части – и сшила… “Прости меня, дорогой”, – сказала мама устало».

Для ребенка важно: мама может сделать над собой усилие и показать, что любит его, дорожит его целостностью, и что одной из причин ее разрушительных эмоций является усталость.

А вот взрослому придется придумывать самому, как справляться с усталостью и с помощью каких средств и сил «сшивать» разодранного ребенка – принимать его таким, какой он есть.Но книжка-то не для взрослых! Взрослые – это так, «зрители на приставных стульчиках».

Главный адресат – ребенок, лет примерно так с девяти. Тот, у кого не за горами подростковый возраст и кто уже испытал на себе, что значит «распасться на части».
Пожалуй, ничего подобного в детской литературе до сих пор не встречалось. Это значит, что мы, взрослые сделали новый маленький шажок в осознании своих отношений с детьми. А дети получили важное свидетельство того, что они в своих ощущениях и переживаниях не одиноки.

Марина Аромштам