Недавно попалось мне на глаза небрежно оброненное замечание одного известного критика о Борисе Евсееве: нет, мол, у него темы. Сам критик пишет вычурно и претенциозно, но горой стоит за художество пусть и корявое, серое, зато обличительное, красным знаменем осененное. Как многие теперь, путая тему с тенденцией. Пусть, говорит, и плохо написано, зато понятно, куда автор клонит. Люблю, говорит, когда плохо, но яро пишут. 

Прожито немало, и любое не совсем бессмысленное слово - как фитиль для памяти. Вспомнилось, как поразили меня некоторые «князья духа» в ИМЛИ, когда тогдашний директор Борис Сучков выдернул меня из аспирантуры МГУ туда на работу. Кожинов с Палиевским на обсуждениях в отделе теории камня на камне не оставляли от признанных, мастеровитых поэтов. Ладно бы только от своих ровесников, самопровозглашенной четверки - Ахмадулина, Вознесенский, Рождественский, Евтушенко. Но они громили и ту, великую четверку, что, по слову Ахматовой, доскакала до мировой славы (кроме нее - Цветаева, Пастернак, Мандельштам). Но те, идеологией озабоченные, громилы-зоилы хоть не Демьяна Бедного или Чуева выдвигали в противовес, а Есенина с Блоком и Рубцова с Кузнецовым. 

То и дело приходится убеждаться: у нас мало кто из пишущих о художественной литературе умеет эту самую литературу читать. Ценить чудо слова как таковое. Никто не признается, но Писарев им ближе, чем Пушкин. Ликбез надо проводить и с большинством редакторов. Прозу, а то и поэзию почитывают как газету, как худо-бедно иллюстрированную публицистику. Заметишь где-нибудь ненароком, что это, мол, прежде всего искусство языка, выявление выразительных возможностей куда-то в будущее протекающей родной речи, - засмеют, в фельетон вставят. Будто только тем и любы нам классики, что копались в проблемах своего времени. До коих нам-то теперь, как до прошлогоднего снега. А ведь художественное слово их по-прежнему завораживает. Доходит, однако, видимо, не до всех, избравших почему-то словесность своим предметом. 

Бедные дети партийной организации и партийной литературы. 

Этих самых тем и проблем у Бориса Евсеева - как волос в его пышной шевелюре. 

Да и как иначе, если его главный предмет - метафизика русской души, помещенной в историю жизни. Лукаво оправдывается писатель: ходил, мол, целый год в Замоскворечье на работу да и повстречал на мосту всех героев своих, до единого. И заполонили они собой его новую книгу - «Красный рок». А что кто-то из них обернулся стрельцом или боярином, а кто-то нарядился, смущая народ, начальником Наполеоном (а мог бы и Тохтамышем), а иной вознесся из древних подвалов к Кремлю, с Даниилом Андреевым говоря, Небесному - так это все игра фантазии, карусель чаровных, обманных видений, великим затейником Гоголем вдохновленных. 

Мрачны, загадочны в «Красном роке» подземелья близ Кремля - прямо как в свое время «Подземелья Ватикана» у Андре Жида. А тайный лифт из резиденции правителей в небо - каково? Претензии, посягательства, грандиозных планов тришкин кафтан. Евсеев умеет писать такую синтетичную прозу (сказал бы, верно, Замятин), что накушались бы своего и символисты, и конструктивисты, и фантасты, и магические, и самые сермяжные реалисты. Этих, с темами, искренне жаль, как глухих людей, хоть и видящих, как водят оркестранты смычками, но не слышащих музыки. Одни только разветвления современной, быстро сменяющей свои акценты рок-музыки даны здесь с небывалой в своей живости и весело остраненной полнотой. Будто клипово беглой кистью художника рисует автор атмосферу чадных нынешних дискотек - и будто палочкой дирижера ведет все изъеденные синкопами мелодии сменяющих друг друга, но в чем-то (в попытках выделиться) безнадежно одинаковых оркестрантов. И тоже: вроде бы один пласт явлен нынешней жизни, а за ним и вся жизнь встает в ее разорванности, разобщенности, но и в невольном подчинении управляемой кем-то (чертом?) глобальности. 

Словесности нашей бедной теперешней крепко повезло, что Евсеев (творец «Евстигнея», литературного памятника русскому Моцарту Евстигнею Фомину) явился в нее из музыки. После Андрея Белого («Симфонии»), целых сто лет, может быть, не было у нее такого искусного мелодиста. 

Вот и весь новый сборник его - эдакая трехчастная симфония. Первая и третья части которой - это новая повесть «Красный рок» (анданте) и прежняя, мощно классическая, чуть подновленная «Юрод» (аллегро). Скреплены они, как положено, коротеньким, но сюжетно емким перешейком - повестью, почти рассказом «Черногор» (скерцо). 

Симфоническое стяжение времен на немереных пространствах России. И Европы даже, раз туда распространяют ныне свой бег (или забег) россияне. Весь мир, в сущности, дурдом и люди в нем безумцы. Взгляд, как говорил Бродский, варварский, но в каком-то смысле верный. Яркое и болезненно притягательное, как марево, пятно в этом мире - наша обширная родина. Непростая, юродствующая. Поди разбери, где в ней божеволие, а где скотомыслие. А где неизбывная гебефрения. 

Переклики-перезвоны времен в дивно переливчатой прозе Евсеева. Единый, века провождающий тут люд-толпа забубенный - зевачий да зяблый, распутный, гульливый, ярыжный, ряженый, взяткоподатливый. Как снопом света, шарит писатель приметливым взглядом своим по свалявшейся за века толпе, выхватывая тут и там вечно двоящихся близнецов - то Серьгу и Сигаретку, то Симметрию и Синкопу. (Почему-то никто из авторов, пристрастных к роковой красноте нашей, не догадался пока расшифровать СССР как Серафим - Саровский - Сергий - Радонежский. Дарю идею.) 

То мелькнет где-то ряженый миф, то обернется простецкой нынешней рожей. Змей Горыныч - Змеем Ходынычем. Широк, широк русский человек - и до поры до времени не ухватчив. Пока не снарядят на него опергруппу охотников-змееловов. 

Ах, как живописен под находчивым пером писателя пестрый сей люд несметный - блюзоведов и лизоблюдов в первой повести книги, дохтуров и их дохлых жертв в последней. Удивительна эта смена регистра, которую автор осуществил, переступая от «Евстигнея», предшествующей книги своей, к «Красному року». Там - единого прекрасного жрецы, и тоны чистые, взвешенные, стройные, как хоралы. Даже на фоне подспудных ударов бича. Здесь - ходуном ходящие, рваные ритмы после-джазового после-вкусия. Нет, воистину подарок нам всем, тугоухим, музыкант-словесник Евсеев. 

Не иначе как Евстигней Фомин современной прозы.

Юрий Архипов