Re: цензії

В 90-е ходил анекдот о редакторе популярного киевского журнала «ПиК» (Политика и культура). В журнал не брали одесские материалы. На вопрос «почему», редактор отвечал презрительно и загадочно: «Пахнет морем…»

Есть правило: для того, чтобы стать великим писателем (поэтом, художником), нужно родиться в Одессе. Или хотя бы провести здесь детство, походить в гимназию или в какое-то коммерческое училище.

Но вовремя уехать.

Правило работает, когда его подтверждают исключения.

Например, Муратова.

Теперь – и Яблонская.

Яблонская ушла от нас не вовремя.

Запах моря, пыли и степной помидоры.

Соленые капли на лицах.

«КОЛЯ. Шо, б..дь?

Наташа молчит, идет дальше.

КОЛЯ. Курица, б..дь. И коза.

Налетает ветер. Наташина челка попадает ей в рот. Наташа отплевывается.

КОЛЯ. (кивает на мотоцикл) Моцык собрал.

НАТАША. (презрительно) Вижу.

КОЛЯ. Давай, короче. Покатаю, короче. Сидай.

НАТАША. (не выказывая интереса) Ой, знаешь шо?

Наташа ставит на землю ведро, садится на мотоцикл. Они мчатся по пыльной дороге мимо угодий колхоза «Красный луч». Ветер разрывает им лица.

…

КОЛЯ. Наташ, ты меня из армии ждать будешь?

НАТАША. Ой, знаешь шо?!

Коля делает круг. Они возвращаются к тому месту, где Коля встретил Наташу. Коля останавливается, ведро опрокидывается. Помидоры рассыпаются по пыльной дороге».

Соленые капли на лицах – это из пьесы Яблонской «Утюги».

О Гладильщике, который не любит музыку, потому что она «вносит смуту в мою жизнь. Я и так между небом и землей. Меня нужно заземлять, кирпичи на ноги привязывать, а музыка она…как будто сидишь внутри ракеты…на взлете… и выйти нельзя, и непонятно – взорвется она или взлетит. Я боюсь музыки…»

Наверное, брызги от штормовой волны. Может быть, капли пота. Или - слезы.

«Дорога слез». В десятилетнем возрасте я запомнил это наименование Люстдорфской дороги, по которой нас вез рассказчик: «Люди так называют, потому что – слева кладбище, справа кладбище. Опять слева тюрьма». О Чумке, которую так боялась Яблонская, и где она работала, «впиаривая» новый сорт колбасы, владелец машины не упомянул. И о тюрьме он сказал более проникновенно, чем о кладбище: мы ехали после первого показа в Одессе кинофильма «Берегись автомобиля», который рассказчику показался отвратительным. И тюрьма была ему ближе, чем кладбище.

Фильмы еще остались.

А великих писателей уже давно нет.

И не было.

Давайте проведем эксперимент. Спросим у среднестатистического украинского молодого человека со среднестатистическим высшим образованием – кто такой дядя Ваня? И кем ему приходился Костя Треплев? Где Максудов встретился с Эсхилом? Что общего между ночной игуаной и утиной охотой? Была ли квартира у Коломбины? Кто написал эпическую трагедию «Павлик Морозов»? И в какой пьесе звучат такие стихи:

«Все, все настоящее русское было

С клеймом нелюдимой мертвящей зимы,

Что русской душе так мучительно мило,

Что русские мысли вселяет в умы,

Те честные мысли, которым нет воли,

Которым нет смерти – дави не дави,

В которых так много и злобы и боли,

В которых так много любви!»

И, наконец, кто автор этих строк?

Нет ответа.

Украина, куда несешься ты? И несешься ли? Казалось, вот она рухнула - стена в далеком медвежьем городе, рухнул воздухонепроницаемый железный занавес.

Все в стенах. И степи, и горы, и леса. К морю не пройти – стены.

Где выход? Кто виноват? Что делать?

…

Стихотворение написал поэт Николай Некрасов. Это там, где «я из лесу вышел, был сильный мороз».

Звучат они в пьесе Анны Яблонской «Выход к морю».

В этой пьесе еще есть персонаж – доберман, которому хозяин стены дал кличку «Некрасов».

«КОЛЯ. Ну, он полез тоже…пьяный и это… а Серега, как раз, Некрасова отвязал… и это…не успел короче….тот через забор, а Некрасов психический у нас…его даже из собачьей школы выперли… ну и это…яйца ему отъел.

НИКОЛАЙ. Не…Некрасову?

КОЛЯ. Не… Некрасов – ему. У Некрасова челюсть… Вообщем – херак и все. Кровищи… Скорую вызвали… Хотели Некрасову челюсть разжать – яйца вынуть… не смогли…

Николай прекращает бегать по забору. Он растеряно прислушивается к собачьему лаю.

НИКОЛАЙ. Некрасов – это кто?

КОЛЯ. Ты, як его…б..дь… Доберман.

НИКОЛАЙ. А…почему Некрасов?

КОЛЯ. А хрен его знает. Серега назвал. У него до этого водолаз был…тоже еврейская какая-то фамилия… А! Фет! Тоже злой – п….ц. (кивает за забор) А тебе туда зачем?

НИКОЛАЙ. Мне надо»

Николаю надо было пройти к морю. Трем сестрам в Москву.

Никуда не надо. Так называется одно из самых сильных и исповедальных эссе Яблонской. Впрочем, у нее все – исповедальное. И пьесы, и эссе, и стихи.

К несчастью, я не знал Яблонскую, ее фотографии я увидел в Интернете только после теракта в Домодедово.

Но я знаю ее, как себя. И ее мать, отца, режиссера, мужа, ее тайного принца на корабле с алыми парусами, явного мальчика, уехавшего на ПМЖ.

Вместе с ней я был Гладильщиком, редактором газеты бесплатных объявлений, охранником Колей, мерчендайзером Николаем, волшебным евреем – администратором магазина электронной техники, Наташей, с ведром помидоров, риэлтором Мариной и Боцманом, который может недорого и качественно наклеить плитку. Если поверит.

Я жил и умирал с ними задолго до взрыва в Домодедово.

И вместе с ними до смерти хотел верить, надеяться, любить.

К счастью, я не знал Яблонскую. Поэтому могу не расставаться с ней. Просто она перестала писать.

Бывает. Чехов тоже уже давно не пишет. Но почему-то вновь и вновь мы слышим печальный звук лопнувшей струны.

А виноваты мы все. Особенно – те люди (мутанты? уроды? – да, нет, все-таки люди), которые количественно умещаются в «статистическую погрешность». И еще много места остается. Когда-то их уважительно называли «совестью нации». Сейчас этот фразеологический оборот можно смело сопровождать словарной ремаркой «устар.».

А делать-то что? Говорить правду. Плитку совесть нации, как правило, клеит неважно, но без правды и у мастера плитка клеится как-то не так. Или не туда.

Говорить не черно-белому портрету классика, а людям. Как у Яблонской:

«МИША. В детстве у меня был кот. Его так звали: кот. Кот был домашний, на улицу его не пускали, но однажды он удрал. Заметили вечером. Я нашел его между этажами возле мусоропровода. Он лежал весь в крови, и кровь не останавливалась, она хлестала прямо из пасти. Я принес его домой, и мама сказала, что кот умрет. Я плакал и просил маму, чтобы он не умирал. Кот лежал очень тихо, только дрожал. Я перевернул его на спину, закутал в тряпки и просидел с ним всю ночь. Он лежал с поднятыми лапами. Как человек. И почему-то не умер. Утром пришел ветеринар. Он сказал, что у кота пробито небо. Кто-то сильно ударил его ногой по голове. Доктор пообещал, что животное не доживет до завтра. Я уже не плакал. Каждое утром я шевелил его, чтобы проверить: сдох или нет. Однажды он вдруг поднялся и поплелся на кухню. Захотел есть. Он только опустил морду в молоко, но глотнуть не смог. Мама кормила его через трубочку. Вливала прямо в глотку. Через полгода он поправился. Когда кот зевал – на его небе виднелась длинная розовая трещина. Однажды, когда меня не было дома, к нам пришли гости, и кот выскользнул в открытую дверь. Мама заметила утром. Она сказала мне и ушла на работу. Главный бухгалтер в большой фирме. Первый рабочий день. Я помню, что очень хотел спать. И, наверное, не понял… Я пошел искать кота только днем. Я смотрел между этажами, в подвале, и в других домах. И не нашел.

НАДЯ (плачет) Жалко.

МИША. Тебе понравилось?!

НАДЯ. Что – понравилось?

МИША. Мой рассказ!

НАДЯ. Рассказ? Извини, я просто не поняла…

МИША. Что?

НАДЯ. Я думала, это не рассказ. Я думала, это правда».

Вначале я думал, что Яблонскую не ставят в наших театрах, потому что качественную драму режиссировать очень сложно. Но ставят же Чехова. И даже Шекспира. Поэтому я решил, что им трудно ставить абсолютно безжалостную и безысходную правду о самих себе.

Но чудес не бывает. Кроме одного – осмелиться и суметь сказать самую безжалостную и безысходную правду. И сделать это

с любовью к людям. К самым разным людям – риелторам и паломницам, студенткам и их учителям, язычникам и священникам, даже к Паханам, Председателям колхозов и Чекистам, даже к насильникам и террористам. Но правду.

Не бойтесь, ставьте Яблонскую. Ей, быть может, это уже не нужно – она и так будет жить еще очень долго. Это нужно нам. Другого выхода нет – только глухие стены.

Михаил Рашковецкий