Кто между облачных этих развалин —
        ласточка? стриж?
        Сразу стрижа не признали, назвали
        ласточку лишь.

Предположим, что автор — птица; предположим, пригородная роща; вот наступает тот момент невыносимой ясности воздуха, за которым идет немедленная полутьма: «Как придет пора ночная, // защебечет вразнобой, // неизбежно начиная // силой мериться с тобой» . Птица смотрит и слушает; все, что не видно, слышно; все, что не слышно, — видно. Зрение птицы — и без того тысячецветное, многослойное — обострено ощущением темноты, на грани которой окружающий мир балансирует, едва держась; этим же предчувствием темноты обострен слух. В этой хрупкой ситуации птица выбирает всматривание, вслушивание, непрестанное напряжение внимания - и построение цельной вселенной из увиденного, услышанного - в качестве главного способа выживания, изощренного метода защиты от подступающей темноты.

Оптика Айзенберга в «Случайном сходстве» - оптика такой птицы; это - оптика того, кто предпочитает всматриваться в любое явление до обретения этим явлением ясности. Зрение и зримость оказываются в «Случайном сходстве» главными признаками существования и самого автора, и окружающей его реальности; если ты суть сущее - изволь открыть глаза и смотреть, выдерживая встречный взгляд: «Сна ни в одном глазу. // Сон, посмотри в глазок: // в свете наискосок // кто-то в знакомой шапке, // в чужом пальто, // сам неизвестно кто». Вызванными на этот поединок взглядов (зрений?) могут оказаться «видавшие виды фасады» («ждут, что в глаза им плесну») или участники ангельской схватки. Зримостью поверяется реальность событий («Мелет-мелет-мелет мельница. // Ужас, он сейчас отменится - // чтоб ни год такой не видели, // ни число такого месяца»); мера зримости события оказывается мерой его значимости - и поэтому, скажем, день истерзает воздух новостями, борозды оставив за собой; даже граница между живым и мертвым, граница осторожного хлада, глянца оказывается здесь проницаемой для зрения. То же, что не видно, - недостоверно, причем иногда - блаженно недостоверно: так, «сердце легче бьется, поддается уговорам» осторожного заявителя, невидимого между листьями; беда проползает мимо «невидимым воздушным змеем». Невидение, невглядывание выступает здесь соблазном: остальное, что накликали, даже видеть не хотим. Собственно, сопротивление этому соблазну - соблазну закрыть глаза и стать невидящим (а в силу этого и невидимым) - оказывается в «Случайном сходстве» ядром напряженнейшей драмы, которую читатель имеет возможность проследить от начала до конца - по мере того, как авторское зрение перемещается от микро- к макро- и обратно (предположим, птица поднимается вверх кругами, расширяя спираль; предположим, затем спускается вниз, сжимая круги), и видит то травостой - // брошенных пик, пущенных стрел // ливень густой; то рассыпающийся в труху борщевик, узкие тропы в кротовых норах, стеклянную пыль - а то, ныряя в огромные воздушные ямы, целое море-окиян; город, становящийся пятном на карте; Млечный путь, похожий на Манхэттен.
Другим острым сюжетом «Случайного сходства» оказываются отношения автора со временем - вернее, с переменой времен: со дня на ночь, с ночи на утро, с прошлого - на нечто иное. Здесь, в мире, где живут крот и лиса, лошадь и сороконожка, олень, и улитка, и бык, и паук, твердо известно, что человечье «всё проходит» - фальшиво и сухо; но всё претворяется; всё сменяет нас. Претворяется, умаляясь по мере приближения вечера (чтоб и мы на острове блаженных // в безотчетных растворились сроках; // стали сыпью, что живет на стенах, // солью, что ночует на дорогах), но не становясь от этого незрячим (не-сущим) - а, напротив, получая возможность смотреть на прошлое в перспективе нового, наступающего времени (предположим, птица видит, кто этой тропой приходит, кто уходит; видит, кто проходит): «Этот урок усвоен». И, скажем, то, что Матка Боска, Болезна, когда-то не спасла Казимеж, оказывается в такой перспективе неразрывно связано с тем, что сегодня, сию секунду, вдруг оказывается тяжела (неподъемна, право) собственная ручная кладь; то, что дети кентавров и кобылиц невообразимо - и все-таки неотвратимо, как Бирнамский лес, - идут сегодня на город, - с тем, как человек переменился за год. Но дети кентавров и кобылиц (как, впрочем, и другие - Нам ли не знать их, // юных и нежных. // Все на браваде, // на перехвате //нас, безутешных) при всей их рвущейся из лестничных клеток дикой мощи оказываются не столько сметающими, сколько все-таки сменяющими нас. Так из неразделимости прошлого-настоящего в «Случайном сходстве» возникает единство прошлого-будущего, тоже расположенных на единой линии зрения: «Где ответчик и лишенец, // там и я за ними следом, // признавая мертвый шелест // заблудившимся ответом»; «И тогда, не меряясь чинами, // нам судьбу придется повторить: // собираться вместе вечерами, // голос понижать, сдвигать стаканы, // глиняные трубочки курить».

Понижая голос; осторожно оглядываясь; помня, что ответчик и лишенец недаром оказались лишенцем и ответчиком. Предположим, птица: что ли, она не чует того, кто рядом тоже всматривается, тоже старательно взглядом ищет - неосторожных? «Подходит к беженцу огонь // и говорит ему: // будь ты тихоня из тихонь, // но я свое возьму». Еще одна напряженная история в «Случайном сходстве» - история про того, кто на прицеле город держит (или держит тебя на лету в обоюдоострых когтях; или, скажем, в пустоте зубами щелк да щелк, // все щелк да щелк железными зубами), - и того, кто пытается не сбежать (спрятаться, выкрутиться), но прямо здесь, у охотника на виду, жить так, как положено жить. Каким образом пытается, как выдерживает, что делает? Находит слова. То есть буквально - ищет слова и находит их, делается говорящим и со всем вокруг говорит. Если зрение в «Случайном сходстве» постоянно проверяет на прочность уже существующий зыбкий мир, то речь, напротив, оказывается строительным материалом, укрепляющим этот мир до выносимого состояния: «Скоро мы станем прошений податели. // Станем просители мы, // чтоб разошлись ради дочки и матери // снежные эти холмы»; «Говорю как на духу, // только словом петушиным, // извалявшимся в пуху: // ты не ешь меня, лиса!..» Речь - как сигнал, посылаемый эхолокатором (А земля, скажи, а Европа - что с ней?), - дает возможность определить в почти захваченном темнотой мире возможные точки опоры - и получить в ответ обнадеживающий или убийственно жестокий («Неужели мне положено // узнавать такие новости // от калики перехожего, // от знакомого на лестнице, // от случайной горевестницы?»), но, по крайней мере, определенный сигнал, установить с миром обратную связь по сколько-нибудь твердым правилам: все слова наперечет. И тогда возникает надежда не только быть как-то, кем-то услышанным - в качестве просителя или сказителя, шепчущего собеседника, или вопрошающего, или взывающего о сострадании, - но услышанным; возникает надежда получить чей-нибудь ответ, а с ним утешение: «Цокнет, цыкнет. Для увечий, // не имеющих названий, // лучше нет, чем эти речи, // полные увещеваний». Предположим, (все-таки) птица; и тогда, конечно, «ночь за окном // дождь за окном // дерево за окном // говорящие об одном // на языке родном». Слышит ли нас охотник? - Может, и слышит; пусть бы и слушал: «Я не сахар, сразу не растаю. // И давно не с вами говорю».

Видимо, только так и можно жить, пока примеривается охотник, который - и тебе это точно известно - примеривается; как не примериваться?

Видимо, только так и можно быть здесь - даже и понимая: «Где мы были? Нас и не было почти». Видимо, именно так - выбрав себе защитой зрение и речь - можно удержать в себе этот день даже перед лицом той ночной темноты, которая «за проводкой, за побелкой, // между полом и плитой // самой мусорной и мелкой // заправляет темнотой». Вглядываясь; находя слова; вглядываясь, находя слова; вглядываясь; находя слова.

И исчезает, ошибки не терпит,
взят вышиной, -
ласточка с виду - трепещущий серпик,
крестик живой.

Михаил Айзенберг. Случайное сходство. - М.: Новое издательство, 2011
___________________
* Птицы видят не только на редкость много цветов, но еще и (что в данной ситуации немаловажно) некоторым образом «видят» звук.