28 ноября 1880 родился Александр Блок. «Часкор» публикует эссе из книги Олега Давыдова «Демон сочинительства» («Лимбус Пресс», 2005). Текст о поэме «Двенадцать» и о том, как она связана с остальными важнейшими мотивами его жизни и творчества.

Особенно всех смущала концовка поэмы. Брюзжала Гиппиус: «Христос, ведущий 12 красногвардейцев-хулиганов...» Заходился восторгом Иванов-Разумник: «Последние строки, так необходимо, так чудесно завершающие эту необходимую всем нам, эту чудесную поэму о новой благой вести…» Был парадоксален Волошин: «Христос вовсе не идёт во главе двенадцати красногвардейцев, а, напротив, преследуется ими». Андрей Белый помещал блоковского Христа в светлое будущее, которое маячит «впереди» и к которому идут «через углубление революции до революции жизни». А отец Сергий Булгаков утверждал: Блок «кого-то увидел, только, конечно, не Того, Кого он назвал, но обезьяну, самозванца».

Люди решили, что Блок мог, в ясном уме и твёрдой памяти, считать, что впереди красногвардейцев виден Спаситель. Впрочем, сразу после окончания поэмы Блок сделал много заявлений типа: «Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь «Иисуса Христа». Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак».

«В согласии со стихией»

Однако же всё не так просто. Позже, в апреле 1920 года, в специальном тексте о «Двенадцати» Блок напишет: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии… Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией». И далее: «Поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях <…>. Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугой над нами. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать». Это гораздо более отстранённый и взвешенный тест, чем другие, где говорится: «Что Христос идёт перед ними — несомненно». Так обычно и бывает: что кажется несомненным, когда отдаёшься стихии, может вызвать сомнения, когда стихия тебя оставляет.

Но что значит «писать в согласии со стихией»? Главным образом — не своевольничать, не мешать разнородным смысловым образованиям в собственной душе (отражающим как реалии внешнего мира, так и явления внутренней жизни) соединиться в рождающемся тексте так, как им самим это заблагорассудится, позволить им сложиться в единое целое самым естественным для них образом. По сути, это всё равно, что увидеть сон и показать его другим. Спорить же со сновидцем, хвалить его за увиденное или ругать — означает втянуться в рамки этого сна, стать его персонажем. Именно это и произошло с критиками.

Но если людям, жившим в разгуле той стихии, вполне естественно быть персонажем сна Блока, то нам сегодня стоит взглянуть на этот сон именно как на сон — со стороны. Это тем более заманчиво, что сновидение — естественная форма произведений Блока. Едва ли не всё, что он написал, можно рассматривать как сновидения (или что-то подобное). Правда, читая стихи, об этом обычно не особенно думаешь, но если как следует вникнуть — отовсюду полезут слова, указывающие на такие состояния души, как сон, бред, грёзы и прочее в том же духе. Получится, что, например, контекстом появления Прекрасной Дамы обычно оказывается сновидение. А это значит, что перед нами (читающими) не только (и даже не столько) текст о Прекрасной Даме, но и текст о ситуации человека, видящего её (обычно во сне). Почувствуйте разницу: для человека, который видит нечто (будь то Дама или иной «женственный призрак»), важен объект этого видения, а для человека, который смотрит со стороны, важно то, что  некто  (кто?) видит  нечто  (что именно?).

«Грешный Иисус»

Итак, что же именно видится в конце «Двенадцати»? Кто такой «Иисус Христос», являющийся в последнем стихе как Бог из машины?

Вспомним несколько дат. Как известно, поэма была написана в основном за два дня — 27 и 28 января (по старому стилю). Однако первая запись о ней появляется у Блока 8 января, а накануне в Дневнике он набрасывает план пьесы об Иисусе Христе. И вот что там сказано: «Входит Иисус (не мужчина, не женщина). Грешный Иисус». Далее: «Иисус — художник. Он всё получает от народа (женственная восприимчивость). «Апостол» брякнет, а Иисус разовьёт». Между апостолами «Иисус — задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет». Не слишком-то ортодоксальное представление об Иисусе Христе вырисовывается — не Господь Бог, а какое-то устройство, улавливающее смутные чаяния толпы и их выражающее.

Народный элемент, «апостолы» — все какие-то неприкаянные отщепенцы: «Дурак Симон с отвисшей губой», «Фома (неверный) — «контролирует». Пришлось уверовать — заставили — и надули (как большевики)», «у Иуды — лоб, нос и перья бороды, — как у Троцкого. Жулик». Процесс «призвания» этих «апостолов» Блоку видится так: «Симон» ссорится с мещанами, обывателями и односельчанами. Уходит к Иисусу. Около Иисуса уже оказывается несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили; бубнят что-то, разговоры недовольных)». Ясно, что эти «апостолы» ничего общего не имеют с евангельскими, но зато — совершенно однородны с теми «двенадцатью», которые появляются в поэме.

Таким образом, план неосуществлённой пьесы об Иисусе Христе — это как бы зачаток «Двенадцати». А если так, то Христос с красным знаменем, появляющийся в последней строке поэмы — это тот самый «грешный Иисус» (полуходожник-полудемагог), который «всё получает от народа». То есть он не что иное, как проекция смутных желаний и тёмных инстинктов людей, отвергнутых обществом и не желающих в обществе жить. Такой «Иисус Христос» может, конечно, формулировать («развивать») их неосознанные чаяния, смутное недовольство (и в этом смысле он своего рода «логос»), но он не является чем-то самостоятельным, чем-то отличным от «апостолов». Он только внешнее выражение их недовольства.

В условиях революционной метели этот призрачный вождь мог показаться Иисусом Христом, но, разумеется, он не может быть Богом и Сыном Божьим. Ибо Бог не является рупором маргиналов, хотя иногда и может говорить их устами. Несомненно, Блок знал эту разницу. Но во сне (каковым является поэма) рациональное знание ничего не решает, там всё спутано в угоду особой сновидческой логике. И Блок, даже закончив поэму, всё не мог стряхнуть с себя сновидческую стихию. И писал в Дневнике: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идёт с ними сейчас; а в том, что именно Он идёт с ними, а надо, чтобы шёл Другой». Кто этот «Другой»? Настоящий Христос или?..

«Лютый враг»

Запись, сделанная Блоком 29 января, сразу после двух бурных дней, когда написалась поэма, весьма примечательна. Заканчивается она справедливой констатацией: «Сегодня я гений». А начинается так: «Азия и Европа. Я понял Фауста. «Не ворчи, пудель»«. Можно только гадать о том, что именно в те дни понял в «Фаусте» Блок, но то, что это замечание помогает кое-что понять в «Двенадцати», ясно безо всяких гаданий. Дело в том, что пёс, которого подобрал на улице Фауст и которого вспоминает Блок, был «начинён» Мефистофелем. Так вот, это тот самый пёс, который в «Двенадцати» тащится позади красногвардейцев (а впереди — «Иисус Христос»). Впервые этот мифический пёс появляется «на перекрёстке» (в фольклоре — место обитания нечисти), рядом с «буржуем». А потом увязывается за красногвардейцами. Однако перед тем, как пёс обнаруживается рядом с ними, — «разыгралась чтой-то вьюга».

В русской литературе вьюга ассоциируется с бесами. Возможно, именно поэтому в ритмах 10-й главки поэмы (следующей за явлением пса) слышатся интонации пушкинских «Бесов». И дело не только в хореях этой главки (хотя стоило бы обратить внимание на одно таинственное замечание в мартовском Дневнике: «У меня непроизвольно появляются хореи, значит, может быть, погибну», — замечание, сделанное по поводу приведённой тут же строчки, вошедшей в незаконченный «Русский бред»: «Толстопузые мещане злобно чтут дорогую память трупа»). Дело в общей атмосфере вьюги «Бесов» и блоковской вьюги: «вьются тучи», «снег воронкой завился», «вьюга мне слипает очи», «и вьюга пылит им в очи», «дует, плюёт на меня», «не видать совсем друг друга», «хоть убей, следа не видно», «ой, вьюга, ой, вьюга!», «там верстою небывалой он торчал», «снег столбушкой», «в поле бес нас водит, видно».

В таких бесовских погодных условиях Петькина реакция представляется наиболее адекватной: «Ох, пурга какая, Спасе!». Но товарищи его немедленно одёргивают: «Эй, не завирайся!» — ты, мол, уже душа погибшая, и Спаситель тебя не упас от убийства. Другой красногвардеец поясняет: «Шаг держи революцьонный! Близок враг неугомонный!» Принято понимать этого «врага» как контрреволюцию, но в контексте вьюжной бесовни это, скорее всего, «враг рода человеческого». И нечего нам смущаться тем, что красногвардейцы вроде бы не верят ни в Бога, ни в чёрта. Можно не верить, а всё-таки чувствовать присутствие чего-то незримого. Ведь так и сказано: «Их винтовочки стальные на незримого врага»… Но направлять на такого врага винтовку совершенно бессмысленно: он незрим, а точнее, не узнан, ибо по своему мерзкому обыкновению прикидывается собакой. Товарищи в недоумении: «Кто в сугробе — выходи!.. Только нищий пёс голодный…»

Некоторых критиков особенно возмущало то, что Блок срифмовал «пёс» и «Христос». Возмущались они оттого, что не поняли, что за «пёс» и что за «Христос» обрамляют ночной дозор красногвардейцев. Если же это понять, то рифма оказывается очень богатой. Ведь бес в виде пса, привязавшийся к бедным красногвардейцам, подняв метель, вовсю их морочит, пугает, заставляет их видеть (наводит) впереди привидение с красным флагом (проекцию их собственных фобий). Они по нему даже стреляют: «Трах-тах-тах!» Но в ответ: «Только вьюга долгим смехом заливается в снегах…» Вот тут-то по крайней мере один из них, Петька, решает, что это Иисус Христос.

Почему Петрухино виденье инкриминировали Блоку, неясно. В тексте поэмы о видениях Блока — ни звука. Но красногвардейцы — не зря же стреляли! — что-то, конечно, видели.

«Звенящий товарищ»

Смысловой параллелью безуспешным военным действиям против «женственного призрака» можно считать увенчавшуюся успехом операцию красногвардейцев против Ваньки и Катьки. Подоплёка известна: Петька любит Катьку, Катька гуляет с Ванькой. В результате Петька, целясь в Ваньку, убивает Катьку. Очень похожую историю Блок рассказывает в «Балаганчике» (1906). Арлекин там уводит в метель невесту Пьеро Коломбину — и тоже сажает в «извозчичьи сани», из которых она валится ничком, так что её невозможно поднять, поскольку она, оказывается, «картонная». Параллелизм событий, как видите, полный, но только в «Балаганчике» Коломбина падает безо всякой стрельбы. Таким образом, гибель Катьки описана (если угодно, предрешена) уже в 1906 году. Революция принесла с собой лишь новые нравы, экстремизм. Что же касается треугольника — Ванька, Петька и Катька — то корни его даже не в «Балаганчике», а гораздо глубже.

В августе 1921 года (в речи памяти Блока) Андрей Белый, прослеживая «центральные образы-мифы» в поэзии Блока, говорил: «Логос» Владимира Соловьева вошёл в рыцаря и не в рыцаря, а просто в Пьеро, а Пьеро стал — «только литератор модный, только слов кощунственный творец» <…>; и дальше этот интеллигент стал босяком <…> — и наконец этот босяк стал Петькой из «Двенадцати». А «Прекрасная дама» была «Незнакомкой», «Проституткой», и даже проституткой низшего разряда, «Катькой». Белый прекрасно говорит, жаль только, что он не сообщает ничего определённого о превращениях Арлекина-Ваньки. А они ведь весьма интересны.

Того, кто в поисках корней Ваньки возьмётся перечитать все стихи Блока подряд, ждёт сюрприз. Вначале, буквально в сотнях стихотворений, будут заметны лишь две фигуры: грезящее лирическое «я» и таинственная женщина этих видений. И вдруг в стихотворении, написанном 16 декабря 1901 года, появляется некто третий: «Неотвязный стоит на дороге, / Белый — смотрит в морозную ночь. / Я — навстречу в глубокой тревоге, / Он, шатаясь, сторонится прочь». Дело не обходится, конечно, без «голубой царицы земли» (так что троица здесь уже в полном составе), а заканчивается всё опять-таки «белым».

Если иметь в виду ту незавидную роль (Арлекина), которую после 1904 года станет играть Андрей Белый в жизненной драме Блока, то так и подмывает связать таинственного «белого» (который в конце цитированного стиха, «торжествуя победу могилы, <...> смотрит в морозную даль») с поэтом Андреем Белым. Нет, конечно, не может быть и речи о том, что Блок в этих стихах имел в виду Белого — ведь в декабре 1901 года Блок ещё, кажется, даже не знал о существовании писателя с таким псевдонимом (хотя и слыхал о московском студенте Борисе Бугаеве, что-то там пишущем). Однако в общий контекст очень странных, подчас совершенно мистических взаимоотношений этих двух символистов такое, прямо скажем, пророчество свободно укладывается.

Линию странных увязок блоковского Арлекина с Андреем Белым прекрасно можно продолжить, но — не сейчас. Сейчас важно только заметить, что с конца 1901 года в стихах автора «Двенадцати» появляется тритагонист — некий «карлик», «двойник», «арлекин» и т. д., — который с тех пор приходит всё чаще и чаще. И в конце концов оборачивается Ванькой. То, что этот образ возникает в поэзии Блока ещё до начала в его жизни всякого рода треугольных драм, весьма знаменательно. Это значит, что Арлекин-Ванька возникает вовсе не как отражение опыта неких реальных событий жизни поэта. Скорее наоборот: то в душе Блока, что станет впоследствии Ванькой, предуготовляет ход грядущих событий — как в жизни, так и в поэзии.

«Блочья жена»

Явления Прекрасной Дамы ещё до прихода призрачного «белого» сопровождались у Блока подчас дурными предчувствиями: «Но страшно мне: изменишь облик Ты». А после прихода «белого» речь идёт уже и о знании: «Знал — изменится она». Кажется, автор успел хорошо узнать характер своего Арлекина. Ещё бы: «Я ждал под окнами в тени, / Готовый гибнуть и смеяться. / Они ушли туда — одни — / Любить, мечтать и целоваться». И разумеется, когда «за бледной Коломбиной бежал звенящий Арлекин», «обманутый Пьеро» чувствовал себя несчастным. И «проходил с мечтой о чуде, томимый похотью чужой», когда ему «мнился неотступный друг». Но всё-таки — кто это? Какой-то реальный соперник?

Таковой неизвестен. А вот сумасшедшая влюблённость в Любу Менделееву, особенно обострившаяся в начале 1902 года, отлично известна. «Бестрепетно неподвижное Солнце Завета», «земное воплощение пресловутой Пречистой Девы или Вечной женственности» — вот как обозначается Менделеева в письмах Блока (правда, не отправленных адресату). И это не какие-нибудь там фигуральные выражения — это вера, установка, руководство к действию. Это было смертельно серьёзно и имело последствия (о чём и предупреждал Владимир Соловьев: «Перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость и причина крайней погибели»). Дело в том, что «ноуменальная» сущность (каковой Блок назначил Любовь Дмитриевну) или «фантастическая фикция» (как сама она называла представления Блока о ней) не ест, не пьёт и не вступает в интимные отношения. А Менделеева всего этого, естественно, очень хотела. И даже весьма искусно разжигала Блока (а потом и Белого), который ведь тоже не из одного только звёздного эфира состоял — разжигался. И вскоре и женился на «неподвижном Солнце».

Из эмпирей религиозно-мистической части души Блока (той, что сформировалась в детстве путём сугубо женского воспитания и в дальнейшем нашла опору в соловьёвстве) естественные человеческие страсти (проявления вожделеющей, нижней, инстинктивной части души самого же Блока) виделись чем-то чуждым и даже враждебным. Между этими двумя частями души наметился раскол. Вот почему субъект, которому являлись «неизречённые» женственные образы, вдруг стал обнаруживать в тех же видениях «другого» — демонического, похотливого, счастливого соперника, с которым Прекрасная Дама видений стремилась улизнуть, оставляя платонического воздыхателя в мистическом тумане и томлении «похотью чужой». Нехорошо, но надо иметь в виду, что этот счастливый соперник — сам же Блок, его страстный порыв, встающий, как «призрак беззаконный, зеркальной гладью отражён» (имеются и стихи, написанные от имени этого призрака).

При таком рассмотрении какая-то конкретная «блочья жена» (как называла Менделееву Гиппиус) уже как бы даже и вообще ни при чём. Ведь сценарий, изложенный «на страницах тайной книги», вовсе и не предполагает никакой конкретной женщины, а предполагает только — что «изменится она». Но эта измена Коломбины, переход её от платонического Пьеро к похотливому Арлекину — дело внутреннее. Собственно, этот треугольник — только структура в душе. Место на вершинах его может занять кто (и что) угодно.

«Толстопузые мещане»

Эта структура работает также и в социально-политической проекции. На место Коломбины можно подставить Россию. Получится всё та же трансформация идеала. Сначала: «Русь, она и в снах необычайна», «о, Русь моя! Жена моя!». А потом — «пальнём-ка пулей в Святую Русь» (и немедленно убивают Катьку). И наконец, уже предсмертное: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка — своего поросёнка». Интеллигентские бредни романтического Пьеро и в социальной плоскости оборачиваются полным разочарованием: Россия, как толстомордая Катька, отдаётся в руки похотливых ванек, а революционная попытка вырвать её из этих объятий оборачивается кровавой катастрофой.

Чем же, однако, оказывается Арлекин (ещё одна вершина душевного треугольника Блока) в социальной плоскости? Да просто желудочно-генитальной стихией, спроецированной в социальную сферу, — буржуазностью, тем, что более всего было ненавистно Блоку в начале 1918 года. В Дневнике от 5-го января (первый набросок статьи «Интеллигенция и революция»), рассуждение о музыке революции заканчивается упрёком к интеллигентам: «Как буржуи, дрожите над своим карманом». И сразу вдруг, как пояснение: «В голосе этой барышни за стеной — какая тупость, какая скука:  домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают  (курсив мой. —  О. Д. ). Когда она наконец ожеребится? Ходит же туда какой-то корнет». Ванька?

Кстати, к вопросу «о музыке». В буржуазных «фортепианах» Блоку слышатся мотивы пушкинских «Бесов». И это — за два дня до начала писания поэмы. Но подобного рода записи о соседях часто повторяются в Дневнике того периода. Да ещё — с приговорками, типа: «Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа». В таком контексте становится очень значительной ругань ревнивого визионера Петьки при его первом появлении в поэме: «Ну, Ванька, сукин сын, буржуй, мою попробуй, поцелуй!» Ванюха тут, видите ли, сразу и «сукин сын» (то есть «пёс»), и «буржуй». Но ведь это же — та самая парочка, которую красногвардейцы вскоре встретят на метафизическом «перекрёстке» истории, где «старый мир», стоя за «безмолвным, как вопрос», буржуем, решает «загадку» «России — Сфинкса».

Эдиповская коллизия русской революции разрешается тем, что «пёс» присоединяется к красногвардейцам, после чего они начинают наблюдать привидение, очень похожее на то, что давно являлось Блоку как Арлекин. Замечательно, что Блок ещё в «Балаганчике» представил эту демоническую фигуру как вождя масс. Там, ближе к концу, на сцену выходит Хор факельщиков (аналог ночного дозора «Двенадцати»), взывающий: «Где ты, сверкающий, быстрый, пламенный вождь!» Далее ремарка: «Арлекин выступает из хора, как корифей». Это ведь буквальное изображение воплощения воли коллектива (как и в «Двенадцати»). А вот и звуковой ряд этого воплощения: «По улицам сонным и снежным я таскал глупца за собой». То есть Пьеро, видящего сны наяву. А вот и пробуждение (пророчество о нём из 1906 года): Арлекин «прыгает в окно. Даль, видимая в окне, оказывается нарисованной на бумаге. Бумага лопнула… На фоне занимающейся зари стоит, чуть колеблемая дорассветным ветром, — смерть». (Она же Коломбина). Пьеро причитает: «Куда ты завёл?»

Куда? Сегодня нам это очень хорошо известно, ибо вещие сны Блока сбылись. Позывы желудочно-генитальной сферы души, по бесовскому наваждению, трансформировавшиеся в мечты о социально-экономическом рае, привели к царству смерти и тотального насилия. Что, увы, неизбежно, поскольку чревная сфера души — и есть сфера смерти (свидетель — Бахтин). Красногвардейцы (петьки) идут бороться с буржуями — с тем «старым миром», который, как им кажется, есть зло. Но они ведь и сами буржуи, поскольку являются носителями той самой демонической стихии, с которой вышли бороться. «Старый мир» — «пёс безродный» (и «голодный») — тут как тут, идёт с ними (и в них) и дразнит их соблазнительным призраком счастливого будущего, в котором на деле могут воплотиться только их животные похоти. Они, впрочем, воюют и с бесами в себе, они по ним даже стреляют. Но диалектика тут такова, что, целя в брюхо присущей человеку буржуазности (которая движет и эту революцию), Петька убивает свой идеал — и Россию, и революцию.

В общем, не стоит отождествлять галлюцинирующего Петьку, живущего в душе Блока, с самим Блоком. Петька ещё мог написать некоторые пассажи статьи «Интеллигенция и революция». Блок же, «в согласии со стихией», написал поэму о гибели надежд на революционное преображение человека.

Олег Давыдов