Завтра, 11 ноября, исполняется 190 лет со дня рождения Федора Достоевского. А 147 лет тому назад вышли его знаменитые «Записки из подполья» (журнал «Эпоха», 1864). Воспользовавшись юбилеем ФМ, хочется поговорить об этом классическом русском тексте.

Несмотря на то что в сегодняшнем русском литературном сознании происходит вполне конкретное, хотя и довольно мучительное, расставание с классическим наследием, «Записки из подполья» продолжают оставаться ключевым произведением, без прямого или опосредованного влияния которого невозможно представить литературу и самого последнего времени.

«Записки» ознаменовали безусловную смену парадигм в русской литературе. После «Записок» уже не была возможна ни пушкинская гармония, ни гоголевская ностальгия по этой гармонии. «Записки» образовали ту ось координат русской прозы, которая в принципе сохранилась и до наших дней: прозы нервной, колючей, экспрессивной, самопоедающей. После «Записок» фраза самого Достоевского о том, что «все мы вышли из гоголевской шинели», могла уже восприниматься двусмысленно; теперь «Шинель» была не точкой отсчета русской прозы, а той одеждой, которая вдруг сделалась мала – как неожиданно выросшему за лето восьмикласснику уже не подойдет та форма, которую он носил в седьмом классе.

Впервые именно в «Записках» Достоевский вывел и «юридически» оформил в литературе персонажа, для которого дисгармония и онтологическая беспомощность перестали восприниматься как трагедия; как трагедия, с которой нельзя жить. Теперь с такой трагедией стало жить можно, и с легкой руки Достоевского, вернее – с тяжелой (не зря современник писателя критик Михайловский назвал его «жестоким талантом»), разрыв персонажа с миром по всем пунктам стал козырной картой русской литературы. Персонаж перестал стесняться своей «подпольности», а писатель соответственно перестал стесняться выставлять своего персонажа в координатах подполья. Отныне реальное и метафизическое подполье – основное место действия в русском сюжете. «Записки» впервые показали миру русское чудовище – гибрид разночинства, буржуазных реформ и уже окостеневших к этому времени глобальных идиологем русской культуры. Герой «Записок» Парадоксалист, будучи типичным буржуа по образу жизни, в то же время является типичным люмпеном по идеологии, по приоритету ценностей жизни. Образ жизни и идеология жизни разошлись навсегда. В общем-то средний класс в России своим несостоявшимся рождением обязан Достоевскому, поскольку так и не смог пройти сквозь ножницы, установленные писателем. Средний класс вслед за Парадоксалистом навсегда провис между временем, пространством и всеми возможными сословиями.

Но, несмотря на то что «Записки» «отменили» в России средний класс (а, может быть, именно благодаря этому), они подарили миру писателя, ставшего наиболее верным оруженосцем загадочной русской души: Федора Михайловича Достоевского. С «Записок из подполья» и начинается «тот самый» хрестоматийный Достоевский. Все, что потом будет в «Преступлении и наказании», «Идиоте», «Бесах», «Братьях Карамазовых», – все это уже есть в «Записках», но только чище, мощнее, в виде пока еще неразбавленного экстракта, без «богоносности», «светлого будущего» и других атрибутов Русской идеи.

«Записки» подарили миру не только Достоевского; они дали и замечательного философа Льва Шестова. Именно после книги «Достоевский и Ницше», посвященной анализу «Записок», Шестов стал одним из лучших европейских философов XX века. И опять же все, что написано Шестовым после «Достоевского и Ницше», – все предельно сконцентрировано в этой небольшой книжке 1903 года. Философы Серебряного века все-таки были литературоведами не очень высокого уровня, но «Достоевский и Ницше» Шестова в этом плане является замечательным исключением; эта книга, кроме ее религиозно-философских откровений, блестящая литературоведческая работа.

Милан Кундера «обвинил» Достоевского в том, что советские танки въехали в Прагу 1968 года с его страниц. При всей понятной гиперболизации этого обвинения Кундера в принципе прав. Творчество Достоевского во многом явилось фундаментом той Русской идеи, которая в итоге стала Идеей советской. К танкам на улице Праги ведут и культивируемый Достоевским норматив поведения, и глобальная уверенность в истине – не произносимой, но подразумеваемой, что в конце концов и стало априорным оправданием любых имперских прихотей.

Но «Записки из подполья» – снова счастливое исключение; на их страницах следов танковых гусениц нет.

В русской литературе за положительным персонажем всегда подразумевалось право на крайнюю степень диктата в этике и эстетике и соответственно на роль хозяина жизни. Положительные персонажи уверенно превращали тома отечественной литературы в гаражи для будущих танков. Но в «Записках» не нашлось места нравоучениям ни Сонечки Мармеладовой, ни Алеши Карамазова, ни князя Мышкина, ни остальных положительных персонажей – персонажей, по мнению Шестова, абсолютно безжизненных и необходимых Достоевскому лишь для того, чтобы хоть как-то оттенить слишком ярких и пугавших даже самого Достоевского персонажей отрицательных.

В «Записках» моралистического противовеса отрицательному персонажу нет, Парадоксалист правит бал единолично. Писатель также старается «не мешать» своему герою.

Вероятно, стилистическая завершенность «Записок» (в отличие от всего «остального» Достоевского) и вызвана этим отсутствием «партнера» – положительного персонажа. Парадоксалист практически не тратит себя на диалоги; его отношения с миром строятся только на собственном монологе, куда посторонним входа нет. В числе посторонних оказывается и мир.

В этом монологизме самого высокого градуса выяснения отношений писателя с языком и миром (Бахтин, говоря о полифонии Достоевского, все-таки имел в виду какого-то другого писателя) и начинается то сокращение дистанции между автором и персонажем, которое фактически определило и французский экзистенциализм, и русскую литературу последних двух десятилетий.

«Записки», возможно, идеально соответствуют представлению о русской прозе. Такая проза должна быть небольшой по объему, насыщенной, с максимальной дозой экспрессии и энергетики на строку. Такой прозы не должно быть «много», потому что в большом количестве текста сложно сохранить стилистическое и метафизическое напряжение. Роман, то есть «большой» объем, является номинацией не только определенного количества страниц текста, но и знаком социальной стабильности, которая для русской ситуации по-прежнему остается иллюзией; небольшая же по объему, но предельно выразительная проза оптимальнее соотносится с пространством и временем – по крайней мере в России. И, по сути, «Записки» являются седьмым романом Достоевского, а сегодняшнюю литературную историю при некоторых допусках можно представить без какого угодно текста «большой» классической литературы, но только не без «Записок». Эта проза стала первым литературным дискурсом XIX века, где уже все разрешено и «все позволено».

В 1869 году Достоевский вспоминал, как Аполлон Григорьев, прочитав «Записки из подполья», сказал ему: «Вот в таком роде и пиши». Реплику Григорьева вполне можно считать одной из самых точных и концентрированных рецензий в мировой литературе.

Игорь Яркевич