Re: цензії

Я ел борщ у правозащитницы очаровательной Марины Румшиской. Она кормила меня из благодарности — я привез ей из Лондона нужную книгу. И тут на кухне соткался ОН, сутулый человек среднего роста, не имеющий телесного профиля из-за худобы, и стал орать. За то, что жру, за то, что болтаю о пустяках в то время, когда товарищи в тюрьмах, в застенках холодных...

Итак, я ел борщ, а ЕГО не знал. Да и знать-то не хотел. Только прятался за хрупкую Мариночку: "Он мне нос откусит".

Марина выдворила ЕГО из кухни, обратным же ходом, чтоб не ходить пустой, принесла толстенную рукопись.

— Это он написал. Про тюрьму. Прочитай — умоляю.

Мариночка мне очень нравилась, но все ж таки я спросил, в себе ли она. Тем более что про неволю к тому времени уже многое было сказано — на дворе стоял 89-й год.

Однако прочитал. Тянул "Звезду утреннюю и светлую" с напругой, продирался через долгие периоды, в которых сознание вплеталось в подсознание, но нигде не находил случайности, обрывочности, фрагментарности. Все было сцеплено железной логикой и, главное, матерым талантом, прободавшим текст тупым клином мощного неотвратимого сюжета.

От прочитанного я долго не мог отойти, страшно было до жути. А за окном улица плещется, праздничная, митинговая, все вокруг друзья — товарищи, единомышленники. Мнились иные времена. Но мне смертно хотелось рассказать всем — городу и миру — про ЕГО ад кремешный. Я пошел по свежему следу в "Новый мир" к Залыгину. Отлуп. Перебор, говорит Сергей Палыч. Я к Бакланову в "Знамя" — и тот туда же: не по зубам. Пошатался еще по Москве — не получается. Отвез "Звездочку" в Париж к Максимову в "Континент". Максимов рассыпал уже сверстанный номер и через две недели издал роман, не изменив ни строчки.

К этому времени мы с Наумом уже корешили вусмерть. Ходили по Москве неразлучно, толстый и тонкий, вцепившись друг в друга руками, мыслями, словами. Вызывая недоуменное удивление окружающих.

Сидел он недолго, но люто. Злому татарину не пожелаю. За диссиду.

Родился Наум Ним в еврейском местечке Богушевск под Витебском. Там и возрос в семье учителей математики, пока сам через мехмат не стал учителем. Я был в тех местах. Прямые чистые улицы, добродушный народ, белорусы. Самогон, драники, прозрачные озера, набитые рыбой и раками. Саня Лукашенко уже куролесил, но не в полный мах: например, госуказом запретил бабам собирать клюкву на болотах. Под рюмайку его чудачества были очаровательны.

Богушевск — местечко специфическое, без евреев. От евреев осталось только кладбище с разбитыми плитами, загаженное, превращенное в помойку. Отец Наума, ветеран, незажившийся после войны, передвигавшийся на самодельной коляске с велосипедными шинами,— там лежит. Наум пошел проведать отца. Я остался в машине. Он шел к кладбищу через прозрачный, пробитый косыми лучами солнца сосновый бор, совсем другой незнакомый человек. Мне стало не по себе — будто подглядываю.

Подошел мужик.

— З Москвы? Навума привез?

Я кивнул.

— Пошли ко мне, жинка обед сварганила. Я супчик курачий очень уважаю и яички жарэные.

...Я уже давно ныл: "Наум, напиши про "детство — отрочество — юность", получишь Нобелевскую, зуб даю, у меня нюх не отбило!" Но у него в те времена были магниты попритягательней — я отлип.

Было мне с ним безумно интересно, хотя первые годы я ничего не понимал из того, что он говорил. Тут работали и белорусский акцент, и тюремная астма, но главным образом философическое многословие, которым он хотел охватить весь мир. Недаром его любимый писатель Достоевский, а мой — Чехов, который у него не в чести. Дойдя до ручки, я орал на него, бил копытом: "Проще говори, сволочь местечковая! Не въезжа-аю!.." Он тормозил, закуривал, я сквозь свой ор любовался его спокойными, несуетливыми руками: "Ну, хорошо, тогда иначе..."

Он приходил к нам в Бескудниково, забивался в угол ближе к батарее и смешил нас с женой рассказами из дотюремной жизни. Его вольная жизнь всегда балансировала на острие бритвы. Которой он позже частенько пользовался непосредственно — "мойкой" отворял жилы, переубеждая тюремщиков. Частенько он сочетал эту процедуру с оздоровительными голодовками, сухими и мокрыми. Предпочитая сухие.

Те запечные посиделки в Бескудникове были счастливые времена.

— Только не берись писать про Москву,— нудил я.— Оставь это центровым. Про Москву не получилось даже у Фазиля и Шукшина.

Он скрипел полужелезными зубами: "Тоже мне центр-ровой!" Я старался быть доказательным: "Пойми, чучело, меня менты в метро даже пьяного не вяжут, просекают, что я тутошний".

Потом он стал редактором журналов "Досье на цензуру" и "Неволя". Смеяться стал меньше, астма его повзрослела, сосредоточился на плохом. Хуже стал видеть себя со стороны. Когда вынимал Григория Пасько из темницы (и вынул), на пьянке мрачно изрек: "Пасько сидит, а мы танцуем". Из тюряг он доставал людей, отрешаясь от жизни, пока не выудит. Человека подобного бесстрашия я в своей жизни не встречал.

Извлек Ширали Нурмурадова, личного врага Туркменбаши, которого тот прилюдно поклялся замочить за эпиграммы в свой адрес. Потом достал со дна узилища знаменитого ученого таджика Бозора Собира. Ширали спросил меня хриплым чудовищным басом, от которого никли дамы на Москве: "Как его благодарить?" — "Пригони отару овец, хотя нет — у него зубы никуда, да и жрать он не любит". Ширали медленно, как в кино, выпустил из ноздрей запрещенный дурман, просипел: "Так решил, — он открыл холодильник, — здесь будет водка "Для Нима" и паюсная икра. Всегда". Наум от предложения отказался, я поспешно, чтоб Ширали не раздумал, перевел стрелки на себя.

Как-то я спросил его: "Наум, а если у нас все наладится, не дай Бог, как в Дании или Голландии, что ты будешь делать? Ты ж повесишься, чмо!"

— Укороти метлу!.. Без привязи она у тебя... И не хвались ты все время...

— Да не хвалюсь я, я дуру гоню, тебя хорохорю, чтоб совсем не заржавел. Жить-то два понедельника осталось. Жизнь ведь хо-охма.

Он утишил в компьютере Паганини, который сопровождал его по жизни.

— Нет, не хохма.

Мы потихоньку разъезжались. Но на 50-летие он подарил мне АКРОПОЗДРАВЛЕНИЕ (публикуется в сокращении. — "О").

Как ни странно, но мы с каждым годом старей,

А совсем не мудрей. В мире грез

Лучших слов лучший текст лучшей байки твоей...

Если что-то и ценно всерьез

Для души — паутина из слов... Лишь она...

И друзья... Только это дано

Нам создать. Только этим душа и полна,

Уходя, куда ей суждено...

Я зашил акростих в заветную ладанку на груди и при каждом удобном (и неудобном) случае распарывал ее и хвалился кому ни попадя. Все восторженно кивали: "О, да-а!.." Я ликовал, полагая, что хвалят меня, героя. Оказалось, хвалили его — автора.

И все же наша общая песня была, похоже, спета. Мне было грустно.

И вдруг совсем недавно агентура донесла: Ним закончил роман. А я ни сном, ни духом — хотел обидеться, потом забыл, что хотел, попросил показать...

Толстый роман "Господи, сделай так...". Детство-отрочество-юность в Богушевске. Все-таки я дождался! Если первый его роман, "Звездочку", я тянул как воз, эту звонкую, прозрачную, пропитанную янтарной сосновой смолой книгу, не очень веселую, пролетел на одном дыхании.

И сел писать рецензию. А как же! Надо по скорому Нобелевскую, на худой конец Букеровскую, на самый худой — "Триумф" получить.

Зашла жена, через плечо зыркнула в компьютер и поперхнулась дымом: "Совсем рехнулся!.."

Я скоренько стер написанное. Действительно, двинулся с крыльца. От чувств. Запамятовал, что написал в своей жизни единственную рецензию в 72-м году для тогдашнего "Знамени" на книгу стихов молдавского поэта Петри Дариенко "Я эту землю славить не устану", укрывшись за псевдонимом "С. Сергеев". И за 40 лет подзабыл, что я не самый лучший критик-рецензент.

Поэтому и написал то, что написал. Так получилось.