Дмитрий Алексеевич Данилов (р. 1969) – прозаик. Родился и живет в Москве. Работает редактором официального блога автомобилестроительной компании. Автор книг "Черный и зеленый", "Дом десять", "Горизонтальное положение". Тексты переводились на английский, итальянский, голландский языки. Финалист Премии Андрея Белого (2010) и национальной литературной премии "Большая книга" (2011).

В конце мая новый роман Дмитрия ДАНИЛОВА «Горизонтальное положение» вошел в «короткий» список премии «Большая книга», и это стало для Дарьи ДАНИЛОВОЙ хорошим поводом поговорить о романе, не дожидаясь итогов конкурса.

– Давайте начнем не с названия, а с названий. Географических. Имена небольших населенных пунктов, рек, озер, улочек у вас не выдуманные, но в таком большом количестве они почти инструмент – помогают создавать какую-то особенную атмосферу. Откуда у вас такая любовь к географическим названиям?

– Я вообще люблю описывать те или иные топосы, как же мне не любить топонимы? Но вообще в «Горизонтальном положении» я эти навязчивые перечисления названий улиц и населенных пунктов использовал как дополнительное средство нагнетания монотонности, придания тексту тягуче-депрессивного ритма, интонации.

– Насколько автобиографичны ваши тексты? Вы хоть что-нибудь в них выдумываете?

– В условно автобиографических текстах («Черный и зеленый», «Дом десять» и особенно «Горизонтальное положение») ничего не придумано, но многое умолчано, а многое, наоборот, выпячено. Ну, например, в «Горизонтальном положении» полностью выведена за скобки семейная жизнь лирического героя (а у автора она имеется и значима для него) и, наоборот, несколько преувеличена склонность к тупому депрессивному безделью. В общем, тут классический случай: не стоит отождествлять автора и лирического героя, по крайней мере полностью.

– А почему вы вывели за скобки семейную жизнь?

– Если бы я этого не делал (не выводил за скобки), это бы чисто стилистически диссонировало со всем строем (простите за пафос) моих текстов, их интонацией. В моих текстах этому просто нет места, я бы сказал, по определению.

– Вам никогда не хотелось написать роман о любви?

– Нет, даже мысли такой не возникало. Из тех же соображений, вышеупомянутых (стилистических).

– Выходит, выбранная манера вас ограничивает. В романе после того как герой побывал в каком-то очень бедном поселке, он, прежде чем принять свое обычное «горизонтальное положение», некоторое время не может уснуть и вертится, на что указывает «скрип и скрежет». Я думала, что это был знак какой-то зарождающейся эмоции, сочувствия, что ли. Но причиной «скрипа и скрежета» оказалась всего лишь старая кровать. Мне кажется, такими вот еле заметными «скрипами и скрежетами» (мелочами) вполне можно было бы выражать, не теряя общего «монотонного ритма», скрытые в герое эмоции. Любовные в том числе. Вы этого не делаете. Почему? Ведь это бы добавило тексту глубины, а автору – свободы.

– Мне, наоборот, нравится себя в писании текстов чем-то искусственно ограничивать. Например, у меня в моих уже упоминавшихся автобиографических текстах вообще не употребляется местоимение «я». У меня ни в одном тексте нет ни одного матерного слова. Ничего, связанного с сексом, эротикой и т.п. Мне кажется, такая система ограничений полезна (по крайней мере для меня), она придает и тексту, и самому процессу, с одной стороны, оформленность, с другой – какую-то дополнительную энергию. Эмоции героя в «Горизонтальном положении», как мне кажется, вполне присутствуют (особенно в конце), но это эмоции, скажем так, определенного регистра, эмоции негромкие, монотонные. У меня, собственно, во всех текстах так. Если бы я вводил любовные линии или какие-то яркие эмоции ярких героев, это было бы, повторюсь, просто полным размыванием стиля, интонации, которые мне хотелось бы видеть в своих текстах. Типа «изменить самому себе», как-то так.

– Ваш герой ходит в православный храм, но по сути своей он скорее йог или буддист, остановивший почти все мысли и чувства, но не достигший нирваны. Он мало размышляет, мало чувствует, а чаще просто «пребывает» в пространстве. Да?

– Тут можно, конечно, порассуждать о том, что если остановить все мысли и чувства, то это и будет нирвана, но я не буду. Я бы не сказал, что лирический герой «Горизонтального положения» остановил почти все чувства и особенно мысли. Собственно, описанная в тексте повседневная кружащаяся мельтешащая суета – она не только событийная, но и ментальная. Далеко, ох далеко герою до остановки мыслей. Это не остановка мыслей и чувств, а просто погрязание в суете, обилие суетливых и пустых мыслей и чувств.

– В перестройку и после нее Россия пережила большую любовь к Востоку. У поэтов вошли в моду хокку, все стали сочинять короткую прозу в стиле Сей Сёнагон, у романистов герои обучились восточным единоборствам. Среди молодежи безумно моден был Харуки Мураками одно время. Японское анимэ до сих пор очень популярно. Вы чувствуете влияние дальневосточной философии, увлекались ею?

– Да, меня это поветрие тоже не миновало. Только я увлекался не дальневосточной, а индийской философией, занимался йогой и даже ее немного преподавал (это было в 1990-е). Но потом отошел от всего этого и вернулся в лоно православия.

– То есть умеете сидеть в позе лотоса? Кстати, в практике йоги есть такая поза – шавасана. Ее еще называют позой трупа. Это самое что ни на есть горизонтальное положение. Боюсь, что в названии вашего романа и в самом романе есть намек на тему смерти (не физической, а душевной). Он есть?

– В лотос сейчас уже, конечно, не сяду, а раньше – да, сидел. А шавасана, кажется, считается самой трудной асаной (расслабляться трудно). Намек на смерть (душевную или духовную, скорее на вторую) присутствует, конечно. Такая «жизнь трупов» своего рода. Но это я не специально, так само получилось в ходе исследования так называемой жизни.

– В предыдущих вещах ваши герои хоть что-то делали. Например, пели песни, как Мелентьев. А тут вы довели его (героя) до горизонтального положения. В каком-то смысле исчерпали этот монотонный метод. А дальше что?

– Опасность дальнейших самоповторов я, конечно, осознаю, но не считаю этот метод до конца исчерпанным. Мне кажется, у него (метода) есть еще некоторый ресурс развития. Посмотрим.

– Давайте от романа перейдем к автору. Когда вы начали писать прозу? Подражали кому-нибудь в юности?

– Прозу я начал писать в 20 лет. Сначала пытался подражать Хармсу, но, к счастью, это быстро прошло. Потом у меня случился семилетний перерыв в писании прозы (во многом из-за упомянутого увлечения восточной «духовкой»), до этого перерыва успел написать несколько рассказов, три или четыре из них я даже сейчас мог бы без особого стыда показать публике, но делать этого я, наверное, не буду. А потом я как бы заново стартовал – в 32 года. И продолжаю этим заниматься (сейчас мне 42). Был период сильного влияния Мамлеева, но я его, как и в случае с Хармсом, довольно быстро преодолел.

– Хармс и Добычин – это понятно и близко, а в любовь вашу к творчеству Мамлеева труднее поверить. Вы совсем разные. Чем для вас хороша проза Юрия Мамлеева?

– Юрий Витальевич Мамлеев сыграл для меня особую роль: его проза в свое время вдохновила меня на попытки что-то начать писать. Я помню это ошеломительное впечатление, которое его ранние, «классические» рассказы оказали на меня, только что вернувшегося из тогда еще Советской армии. Чем хороша проза Мамлеева? Даже трудно объяснить, настолько это «хорошее» для меня очевидно. Остается только промямлить банальности про «безумие», «мистику» и т.п. В лучших своих рассказах и романах Мамлеев, как мне кажется, действительно заглянул в какие-то бездны (опять банальщина, извините), куда до него мало кто заглядывал. Есть у него абсолютно гениальные «точечные» попадания, какие-то моменты, штрихи, от которых буквально волосы встают дыбом. Например, в рассказе «Сереженька» у матери умирает сын, она безуспешно пытается поймать машину, чтобы отвезти его в больницу и спасти, никто ехать не хочет, время упущено, мать обреченно бредет домой к уже умершему сыну, и вот: «Вдруг Вера Семеновна подумала, что теперь, без сына, ей сполна будет хватать ее пенсии». И у него много такого. Вот за такие ошеломляющие моменты я прозу Мамлеева особенно люблю. Надо сказать, что Юрий Витальевич мне очень симпатичен и как человек, я горжусь знакомством с ним.

– А что вы читали в этом году и что из читанного произвело впечатление?

– Очень сильное впечатление произвела книга Дениса Осокина «Овсянки», особенно одноименный текст (по нему был снят одноименный же нашумевший фильм, который, как мне показалось, на порядок слабее текста). Проза на грани поэзии, затягивающая, погружающая в нечто, подобное трансу. Еще чрезвычайно понравился прекрасный сборник рассказов Николая Байтова «Думай, что говоришь». Короткие парадоксальные рассказы, по прочтении которых остаешься в каком-то тихом остолбенении. Обе эти книги вышли в серии «Уроки русского» издательства «КоЛибри», в этой же серии прошлой осенью вышла моя книжка «Черный и зеленый» (сборник повестей и рассказов). Это вообще очень хорошая серия, наверное, самая интересная сейчас. Ее составитель, молодой писатель Олег Зоберн – большой молодец.

– Кстати, о других ваших знакомых. Что такое «Осумасшедшевшие безумцы»? Забавное название, я где-то слышала, что вы входите в эту литературную группу.

– Это литературно-художественная группа, созданная в 2002 году поэтом Мирославом Немировым. Туда входило множество разных творческих людей, наиболее известные среди них – поэты Андрей Родионов и Всеволод Емелин, ну и сам Немиров. Попал я туда, можно сказать, самотеком – Немиров и его жена Гузель сотрудничали в то время с сайтом Topos.ru, я туда прислал несколько своих рассказов, им они понравились, мы познакомились, и Немиров предложил мне присоединиться к «Осумбезу». Мы часто устраивали чтения, которые проходили в стилистике некоего шоу (сказывалась экспрессивная манера чтения Емелина, Родионова и Немирова). Я, как прозаик, был на этих чтениях в некотором смысле сбоку припека, но тоже что-то читал. В общем, было весело. Наладилось сотрудничество с питерским издательством «Красный матрос», было выпущено несколько книг, в том числе моя первая книжка «Черный и зеленый». Вся эта движуха продолжалась примерно до 2005 года и постепенно сошла на нет. Потом Немиров группу возобновил, под названием «Опять Осумбез». Сейчас уже, конечно, такого угара, как раньше, нет, но регулярно проводятся так называемые «Безумные фторнеги» (имеются в виду вторники, хотя они проводятся не только по вторникам, а как придется). Это не только литературные вечера в их традиционном виде – это могут быть и концерты, и лекции, и перформансы какие-нибудь. Проходят фторнеги в Галерее Гельмана на Винзаводе примерно раз в месяц. «Осумбезу» и всем моим товарищам по этому странному движению я очень благодарен – именно с «Осумбеза» началась моя, так сказать, публичная литературная активность. И вообще, хорошее было время. Впрочем, оно и сейчас неплохое, но по-другому.

– Вы теперь полностью перешли на романы или пишете параллельно короткие рассказы?

– Рассказы последнее время не пишу, как-то никаких идей не возникает. Это не какое-то мое решение, просто на данный момент так сложилось.

– И напоследок, как, помните, в дамских альбомах спрашивали: какой у вас девиз (если он есть, конечно)?

– Бороться и искать, найти и не сдаваться! Или лучше так: жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы… Шучу. Для того чтобы иметь девиз, надо, наверное, к самому себе относиться со звериной серьезностью, что мне несвойственно. Так что девиза у меня нет.

Дарья Данилова
Фото: magazines.russ.ru