Литературоцентричность и вера мыслящих русских людей в художественное, так сказать, слово вовсе не означает силу их мысли. Эта вера, как и пресловутая "духовность", скрывает просто пустоту.

У одного парня в нашей петербургской компании был день рождения, мы скинулись на электронный ридер, и меня попросили составить список книг, которые в подарок следует закачать, дабы персонифицировать. Тоже мне, вопрос! Из наших: Улицкая, Пелевин, Терехов, Быков, Сорокин, Шишкин плюс малоизвестный, но входящий в моду Аствацатуров. Из ненаших: Мишель Уэльбек, Агота Кристоф, Брет Истон Эллис, Орхан Памук, Роберт Харрис. Когда список был закончен, мне сказали: "Ты молодец! А мы вот загниваем, так мало читаем, так стыдно..."

Это ужасно — то, что мне сказали. То есть ужасно не то, что люди мало читают, а то, что полагают чтение художественной литературы обязательной отметкой правильной и, не сомневаюсь, духовной жизни. Русские образованные люди невероятно литературоцентричны. И невероятно этим гордятся. Кто "Каштанку" не прочел — тот не человек. Книга — учитель жизни. Литература — оплот морали. Нам же с детства внушали, разве не так?

Да абсолютно не так! Литература не влияет на общественную мораль, иначе бы нация, воспитанная на Гете и Шиллере, в ХХ веке не утопила полмира в крови, а нация, впитавшая с молоком матери белозубые стишки Пушкина плюс моралиста Толстого, не плодила бы рабов и не занималась бы из века в век самоуничтожением. Некоторые из тех, которые сегодня пущены во власть и по сравнению с которыми нравственностью обладает даже крышка от унитаза, они на чем воспитывались? На "Вишневом саде", на "Преступлении и наказании", на "Капитанской дочке". Береги честь смолоду, тьфу. И даже если они терпеть не могли угрюмую и назидательную школьную литературу, то наверняка читали под партой Булгакова и Стругацких. Нет в России сегодня во власти человека в возрасте под пятьдесят, который бы не уронил слезу над "Мастером и Маргаритой", "Над пропастью во ржи" и не восхитился бы "Пикником на обочине". Но не у этих же людей зачастую руки по локоть в деньгах или дерьме, что в рамках современной национальной парадигмы одно и то же.

То есть Пушкин, Толстой, Достоевский — никакие не учителя, а отобранные властью авторитеты, играющие в жизни ту же роль, что и каменные львы у особняка вельможи: продукты централизованного распределителя. А альтернативный список (где, условно, Солженицын, Платонов, Бродский, и который на моих глазах превратился в официальный) — это продукт фрондерствующего ума, состоящий в желании видеть у особняка вместо львов скульптуру Генри Мура или Осипа Цадкина, не подвергая сомнению систему, где есть место вельможам и особнякам. Наша оппозиция так ненавидит власть, что боится от нее оторваться. Она бы, несомненно, хотела видеть во власти немного других людей — более европейских, милосердных, меньше ворующих или пацанствующих, вообще эстетически других, но ужасно не хотела бы лишать власть сакральности. В книге журналистки Елены Трегубовой "Записки кремлевского диггера" есть прелестный эпизод. Елена входила в свое время в кремлевский журналистский пул, знакома была с сильными мира, ужинала в японском ресторане с Путиным, а потом за длинный язык пострадала, причем всерьез, и даже рассказала, как однажды обнаружила в своем подъезде бомбу (верить ли — не знаю), после чего уехала по обычному русскому маршруту в Лондон, за что ее не упрекнуть... Ну, а в пору, когда она еще запросто ела с Путиным сашими, она как-то раз проспала рейс на самолет и, понимая, что непоправимо опаздывает, позвонила Борису Немцову, пребывавшему в вице-премьерах. И Немцов на джипе с мигалкой повез девушку в аэропорт чуть не по встречке — и, ура, успел. То, что никому негоже гонять с нарушением правил движения; то, что проспавший рейс человек должен покупать новый билет; то, что про случившийся конфуз с Немцовым лучше помалкивать, ибо подставляешь самого Немцова,— автору оппозиционных текстов в голову не пришло. Тут эстетическая оппозиционность: Немцов лично за рулем — хорошо, а тысяча чиновников с шоферами и мигалками — плохо...

Впрочем, это я отошел в сторону от темы, хотя и недалеко.

Идея властного распределителя — когда перед виллой непременно по льву и в саду фонтан в виде девушки с кувшином,— у нас распространяется и на искусство, а точнее, на жанры. Высокие жанры — художественная литература, живопись, театр (где Большой всегда главнее Малого); так повелось, так одобрено. А вот сообщения в "Твиттере", видеоарт, уличные инсталляции или какая еще хрень, вроде группы "Война",— это хрень и есть.

На художественную литературу, на то, что в английском очень точно называется словом fiction, "фикция", "вымысел", в России вообще навешено ярмо формулирования смыслов, хотя литература, как и театр, как и кино, вещь эмоциональная, это все такие доступные наркотики, быстро и качественно переводящие в иную реальность, причем с минимальным отходняком. Прочитав "Живаго" или посмотрев "Трехгрошовую" в постановке Серебренникова, можно испытать сильное потрясение, можно сопоставить иную реальность со своей жизнью, и этой разностью потенциалов зажечь, как искрой огонь, новый смысл, но собственно смысла, который можно применить к своей жизни, объяснить происходящее, на основании которого можно сделать прогноз, в литературе и театре почти столько же, сколько в живописи или скульптуре.

Прямым формулированием смыслов занимается не искусство, а наука, от философии и математики до, не знаю, геологии и энологии. Они превращают царящий хаос с систему, как Менделеев превратил атомарный хаос в таблицу. Менделеев с точки зрения разума куда более значителен, чем Пушкин. И если мы живем в стране, где не знать Пушкина стыдно, а Периодическую систему элементов не знать можно, это значит, что Пушкин используется как прикрытие.

Например, как прикрытие той простой вещи, что не может в стране быть никакой национальной идеи, что все "национальные идеи" — это выдумки лакеев, обслуживающие даже не власть как таковую, а вполне конкретных людей, стоящих у власти. У стран не бывает идей. У стран не бывает смыслов. У стран бывает эстетика — свободы в США, гедонизма во Франции,— позволяющая людям индивидуально определять и находить собственные идеи и смыслы (я где-то прочитал довольно точное замечание, что если русский интеллектуал ставит вопрос: "В чем смысл жизни?", то европейский интеллектуал задается другим: "Если факт конечности жизни доказан, то какими смыслами я могу ее наполнить?").

Не надо искать национальную идею.

Не надо биться лбом о поиски общего смысла.

Не надо видеть в литературе учителя жизни — чему может научить "Анна Каренина", кроме идеи, что жизнь в браке может быть несчастлива, но вне брака счастья и вовсе нет (в этом и без Толстого убеждены девять из десяти разведенных русских женщин?).

Наделение литературы несвойственной ей функцией — это трюк, позволяющий прикрывать собственную слабость, лень упорядочить хаос, нежелание искать собственный смысл, хотя бы и профессиональный. Идея, что всякий приличный человек должен прочесть Чехова, привела к тому, что у нас любой сантехник рассуждает о "Каштанке", но ни один не может быстро и качественно починить унитаз. Наделение отечественных писателей функцией носителей национального самосознания — это прикрытие провинциальности нашей страны, оторванности России от глобальных мировых процессов.

Хотите понять, как идет мировой литературный процесс? Загляните в список последних двадцати нобелевских лауреатов в области литературы — вам как, многие имена, от Видиадхара Сураджпрасада Найпола и Имре Кертиса до Герты Мюллер и Марио Варгаса Льосы, известны?

Ищите собственный смысл, то есть собственную цельную картину мира? Читайте, но не финалистов "Букера" или "Большой книги", не Найпола или Льосу, а Хокинга, Хаттингтона, Дюмона, Докинза, Делеза, Даймонда, Пайпса, Фалаччи, Болла, Блэкмора, Бадью, Брюкнера, Шеннана, Фукуяму (ну, и сколько имен из перечисленных вам опять же известно?). А тут уж люди напрямую работают со смыслами, от квантовой физики до истории!

Следует ли из этого, что Пушкина следует в очередной раз сбросить с корабля современности, а Сорокина спустить в канализацию, как это уже проделывало движение "Идущие вместе"?

Да боже мой, конечно же, нет! Нет ничего утешительнее чтения стихов во время депрессии. И я получал тончайшее наслаждение, читая сорокинское "Голубое сало". Просто я сейчас о другом. В той компании, где мы скидывались на ридер, люди разных профессий — винный торговец, глава автосервиса, торговец тканями, ресторатор... Все они — профессионалы высокого ранга, знакомством с которыми я горжусь. И чтобы стать таковыми, им пришлось перелопатить море информации. В том числе и письменной. Просто они этот процесс подпитки информацией не называют чтением. Чтение для них — это когда Пелевин или Уэльбек.

Я хочу сказать, что мои отношения с ними — и мое безусловное уважение к ним — не основывается на их эмоциональных пристрастиях, на том, любят они Рокуэлла или Веласкеса, пьют односолодовый шотландский виски или новозеландский совиньон блан. И уж тем более не на том, читают они книги fiction или нет, потому что даже вторую свою функцию — создание культурных кодов, системы распознавания "свой — чужой" — художественная литература в наши дни выполняет все хуже и хуже, и слава богу, потому что много других распознавательных систем, а разнообразие витально.

И я рад этому процессу — десакрализации художественной литературы, потому что за этим стоит постепенная десакрализация Верховного Распределителя, этой столь утешительной и столь вредной для развития страны идеи. Толстой как моя личная функция в мильоны раз выше Марининой или Бушкова, но как современная общественная функция он в разы ниже романов типа "Как я влюбилась в начальника", позволяющих женщинам с советским конторским прошлым адаптироваться к офисной реальности (так, кстати, и мыльные оперы позволяют нашим мамам и тещам примиряться с действительностью, так и Зюганов выполняет роль мыльной оперы для тех, кто не смог расстаться с коммунизмом).

А книги с сюжетом, с героями, с хорошим языком — это игра. Просто игра в бисер. Я эти игры обожаю. Изощренный ум без такой игры никогда не обойдется.

Но, мне кажется, изощренный ум и не будет этим кичиться.

 Дмитрий Губин