Думаю, что примерно теми же тропами разойдется и весь начальный – двухсоттысячный – тираж.

То есть прочтут «Зеленый шатер» миллиона полтора-два тех, кто считает себя интеллигентными людьми – пусть и не сейчас, но хотя бы в сравнительно недавнем прошлом.

– Мне нравилась ранняя Улицкая, – социологически точно пояснила мне больничная медсестра. Это ведь не означает, будто ей не нравится Улицкая поздняя. Это означает, что позднюю Улицкую она просто-напросто не читает. То ли жаль денег, то ли времени (не будем забывать и о пресловутом соотношении «цена/качество»), то ли перестало служить панацеей чтение, то ли больше не привлекает гипотетическая принадлежность к «прослойке» (интеллигенция не класс, а прослойка, учили нас в советскую старину), то ли всё это и многое другое сразу.

Роман Улицкой, естественно, написан об интеллигенции. Точнее, о диссиденции (она же «диссида») – то есть о диссидентствующей интеллигенции второй половины прошлого века. Временные рамки: с марта 1953-го (смерть Иосифа Сталина) по январь 1996-го (смерть Иосифа Бродского) – красноречиво свидетельствуют и о масштабности авторского замысла Людмилы Улицкой, и о присущей ей мере художественного вкуса. Сталин в ее личном мироздании самый плохой человек, редиска; Бродский – самый лучший, Моцарт; тогда как все остальные персонажи и их прототипы располагаются на мандельштамовской лестнице Ламарка между редиской и Моцартом отнюдь не на столь однозначно маркированных ступенях.

Прототипы персонажей знакомы мне все до единого (ну, в крайнем случае, через одно рукопожатие). Тут и Якир с Красиным, и Гинзбург с Галансковым, и Горбаневская, и Щаранский. Вот, допустим, арестовывают «за порнографию» некоего художника. Ба, так это ж Сысоев! (Сысоев-московский; был еще и Сысоев-питерский.)  О его аресте – всего через пару часов после ареста – рассказал мне Пригов на квартире у Цигаля, куда меня привел Забельшанский. А вот (правда, на периферии романа) и сам Пригов, сам Цигаль, сам Забельшанский. А вот и покойный Гога Анджапаридзе – славный был человек, хоть и жуткий хапуга, хоть и общеизвестный стукач. Именно таким – хапугой, стукачом, но славным, в сущности, человеком – и рисует его Улицкая.

Она превосходная рассказчица (сам шестисотстраничный роман представляет собой, по сути дела, собрание рассказов со сквозными, а точнее, цепляющимися друг за друга персонажами), работающая в жесткой манере раз навсегда восторжествовавшего социалистического реализма, лучшее определение которому дал всё тот же Сталин, сказав писателям, обратившимся к нему за соответствующими разъяснениями: «Пишите правду!»

Фокус тут заключался в том, что при неповторимом сталинском акценте глагол в повелительном наклонении прозвучал двусмысленно: тиран приказал литераторам то ли ПИСАТЬ правду, то ли ПИЩАТЬ правду. Вот и Улицкая то ли пишет, то ли пищит правду о своих диссидентах, смешав письмо и писк в надлежащей пропорции – и выдержав тем самым соцреалистический канон примерно на уровне сталинской премии второй степени. В ее случае, естественно, премии антисталинской.

Улицкая, разумеется, не первая, кто пишет художественную прозу о диссидентах. Причем лучшим ее предшественникам особо удавалась проза художественно-разоблачительная, порой откровенно памфлетная: «Место» Фридриха Горенштейна, «Наследство» Владимира Кормера, «Укрепленные города» Юрия Милославского, «Учебник рисования» Максима Кантора и, разумеется, «Зияющие высоты» Александра Зиновьева. Добавлю в этот же перечень отдельные произведения Андрея Синявского, Леонида Бородина и разоблачительные мемуары генерала Григоренко (генерала Нечипорука в романе Улицкой).

Соцреалистическое мастерство Улицкой заключается в том, что она пишет правду, но не всю правду, – или, если угодно, всю правду. Все или почти все опасные темы (чуть ли не поголовное сотрудничество диссидентов с «органами», позорные раскаяния с «закладкой» всех виновных и невиновных; желание и умение пожить на широкую ногу за счет западных посылочек и торговли тамиздатом и здешним самиздатом, патологическое распутство – особенно среди «отсидентов», вечная грызня и взаимоподсиживание во внутренних иерархиях, наконец, прямое сотрудничество с западными спецслужбами) писательница честно затрагивает, но только затем, чтобы поведать об этом вполголоса – чтобы не написать, а словно бы пропищать.

Скажем, одна из ключевых тем, связанных с диссидентством, – карательная психиатрия. В Институте Сербского изобрели «вялотекущую шизофрению» (за что советских психиатров исключили из международной ассоциации) и принялись «лечить» инакомыслящих галоперидолом и прочими сластями всё из того же кукушкиного гнезда. Лечили – и залечили - в частности того же генерала Григоренко (о чем пишет и Улицкая). Обаный стыд, как сказали бы сегодня. Но…

Но вот я вспоминаю, скажем, 1980 год. В Польше профсоюз «Солидарность» – десятки, потом сотни тысяч бастующих во главе с Лехом Валенсой. И вдруг в Харькове (сообщает «вражеский голос») некий Бронштейн или Бруштейн (временно не работающий, то есть по советским меркам тунеядец)  учреждает независимый профсоюз, в котором оказывается первым и единственным членом. Ну, и его забирают в психиатрическую лечебницу. Нормально так забирают, по делу, – или это карательная психиатрия?

Или когда тихий московский еврей (один из главных героев «Зеленого шатра») вдруг начинает бороться за права крымских татар, а потом, выбирая между эмиграцией и арестом, кончает с собой?

Где-то году в 1990-м рассказывала мне женщина-психиатр (отнюдь не из числа карателей), что примерно четверть ее хронических пациентов («мой контингент» – говорила она) рванули в законодательную власть всех уровней – и половина из этой четверти прошла в конце концов в депутаты. Да что, мы сами не помним таких депутатов? Не слушаем таких ораторов? Не читаем таких блогеров? Слыхом не слыхивали демшизы, да и самого слова «демшиза»?

Как решает проблему Улицкая? С одной стороны, карательная психиатрия, пишет она, это зло; не имеющее ни оснований, ни оправданий абсолютное зло. А с другой, честно задумывается над психическим здоровьем всё той же Горбаневской, вышедшей на демонстрацию с предполагаемым последующим арестом, держа на руках полугодовалого ребенка. Ведь если самка не заботится о детеныше и не ставит эту заботу превыше всего, то она – ошибка природы, – честно рассуждает писательница. Но, опять-таки, это она не столько пишет, сколько пищит.

В роман включено несколько диссидентских баек, достойных скорее Михаила Веллера с его питерскими и московскими  «Легендами…», – вроде провоза через границу некоего антисоветского текста на микропленках, микропленок – в презервативе, а презерватива – в прямой кишке любвеобильной жены либерального финна. Или вроде фиктивного брака московского музыковеда-педераста с калифорнийской феминисткой, в него влюбляющейся. Или вроде чудесного спасения рукописи «Архипелага ГУЛАГ», засунутой в женский сапожок, тогда как сам этот сапожок (и парный к нему) припрятаны на полочке в деревенском сортире – и никакому КГБ их не найти. Учитывая, что в действительности «Архипелаг» сдала «органам» перепечатавшая его машинистка и тут же наказала себя за это предательство лишением жизни, я бы от таких утепляющих повествование баек все-таки остерегся.

Но это так, к слову. Важнее другое. Из романа так и не понятно, что это за люди такие – диссиденты, чего им, собственно говоря, неймется, за что они борются. Дьявол, конечно, коренится в деталях, но в самых общих чертах процесс становления и развития инакомыслия в СССР в изложении Людмилы Улицкой выглядит так: люди просто играют – и заигрываются, играют – и заигрываются, играют – и заигрываются… Что ж, в целом это совпадает и с моими тогдашними ощущениями.

В романе «Зеленый шатер» мне послышались всего три-четыре фальшивые ноты. Это Иисус Христос, академик Сахаров, Иосиф Бродский и Россия. Причем с Сахаровым и Бродским как раз всё просто: Улицкая изобразила что одного, что другого ангелом, праведником, мудрецом и безупречным семьянином в одном флаконе. Причем из этих восьми на двоих положительных характеристик справедлива лишь одна: вечный подкаблучник Сахаров действительно был безупречным семьянином. А других (причем подлинно заслуженных) высоких слов, не говоря уж о «невысоких», у писательницы ни для Бродского, ни для Сахарова не нашлось.

С Христом всё куда запущеннее. Людмила Улицкая (кстати, далеко не первой, а вслед за Анатолием Найманом) исповедует совершенно пещерный взгляд на прагматику таинства крещения: окунаешься грешным, восстаешь безгрешным – и валяй греши дальше. Но ведь у таинства вообще не может быть прагматики. Христианство – и православие, в частности, – предполагает здесь некую колоссальную  работу души, тогда как Улицкая (а перед ней Найман) сводит всё к механическому погружению в купель.

Но дело не только в этом. Вслед за отцом Сергием Булгаковым (правда, скорее всего, не прочитав его), Улицкая полагает, будто еврей (представитель избранного народа), едва приняв крещение, автоматически становится первым и лучшим из христиан. Однако, по Булгакову, он, став лучшим христианином, перестает быть евреем (потому что несть ни эллина, ни иудея), а по Улицкой – и становится лучшим христианином, и остается евреем – то есть влезает на елочку, ничего не ободрав, что невозможно по определению, потому что христианин, остающийся евреем, – христианин притворный.

Предыдущий роман Улицкой – «Даниэль Штайн, переводчик» – вызвал поэтому бурный христологический отпор; постоянный автор журнала «Континент» Юрий Малецкий сочинил даже «Анти-Штайна». Но и в «Зеленом шатре» принципиальное православие самых близких к автору персонажей вместе с их столь же принципиальным еврейством (и еврействованием) производит несколько странное впечатление.

И, наконец, Россия. Здесь самое деликатное. Я не стал бы упрекать писательницу в заведомой русофобии, хотя сделать это чрезвычайно легко, – не стал бы потому, что Улицкая, похоже, сама не ведает, что творит. То есть описываемое ею же самой положение вещей (несколько всё же фантастическое) кажется ей не только истинным, но и безоценочно само собой разумеющимся: евреи, выйдя из черты оседлости, взяли штурмом столицы, овладели науками и искусствами, постепенно вытеснили русских дворянского, купеческого и духовного звания из реальной жизни (тогда как русский мужик, слобожанин и вообще человек подлого звания не способен ни на что путное по определению) и сами стали, наконец, нашим всем – нашей интеллигенцией, нашим духовенством, нашими поэтами, нашими декабристами.

И вот о них-то – о русских поэтах-декабристах-богословах еврейского происхождения в период с 1953 по 1996 гг. – и написан «Зеленый шатер»! Они тут соль земли. Причем Улицкая, повторяю, не русофобка и уж тем более не сионистка – и пишет всё это она с позиций православной еврейки – на голубом глазу. А всё потому что она – как бы это покороче, а главное, в наиболее щадящем режиме выразиться – при всем своем несомненном литературном таланте, может быть, всё же не стольких пядей во лбу, сколько потребно для решения столь сложных интеллектуально-этических и далеко не в последнюю очередь художественных задач.

Виктор Топоров