Сергей Евгеньевич Бирюков (р. 1950) – поэт, культуролог. Окончил филологический факультет Тамбовского пединститута. Кандидат филологических наук, доктор культурологии. Преподавал в Тамбовском государственном университете им. Г.Р.Державина. В настоящее время преподает в Германии, России и других странах. Основатель и президент Международной академии зауми. Автор книг: "Зевгма" (М.: Наука, 1994), "Знак бесконечности" (Тамбов, 1995), "Року укор" (М.: РГГУ, 2003), "Ja ja, Da da..." (Leipzig, 2004), "Звучарь" (Нью-Йорк, 2004), "Встречи на авеню Айги" (Paris, 2009) и других. Приглашенный редактор международного славистского журнала "Russian Literature" (Амстердам)

9 ноября прошлого года мы отмечали 125-летие со дня рождения Велимира Хлебникова. С 21 октября по 5 декабря в Москве, Петербурге и Астрахани прошел фестиваль «Приношение Велимиру». С одним из ключевых участников хлебниковских мероприятий Сергеем БИРЮКОВЫМ беседует Алексей А. ШЕПЕЛЕВ.

– Сергей Евгеньевич, в этом году у вас вышла книга стихов «Поэзис» с посвящением Велимиру, да, пожалуй, и вся ваша деятельность, в том числе и исследовательская, как-то связана с рефлексией хлебниковского творчества. Что для вас Хлебников в контексте ХХ века и сейчас, в перспективе XXI века?

– Тут есть одна аксиома: Хлебников – фундаментальный поэт для всего ХХ века, который вроде вот перетекает в ХХI. Более того, кристалл по имени Велимир Хлебников собирает лучи прошлого и будущего и направляет их в прошлое и будущее. То есть при чтении хлебниковских творений мы начинаем совершенно иначе воспринимать предшествующую ему поэзию, литературу вообще. Время начинает течь двунаправленно – «мирсконца».

Биография Хлебникова сейчас хорошо изложена в книге Софии Старкиной (книга вышла в серии «ЖЗЛ»). Этот жизненный путь уникален. Но не всегда по воле самого поэта. Порой обстоятельства складывались так, что он и хотел, но не мог противостоять им. Как, например, службе в армии во время Первой мировой войны. Позднее в Харькове доктор Анфимов спас поэта от мобилизации в Добровольческую армию. У него были «шансы» погибнуть гораздо раньше, но все-таки судьба его сохранила до 37 лет – возраста гениев, как он сам полагал.

В 20-е и 30-е годы значение Хлебникова было уже осознано. Свидетельство тому – пятитомник, подготовленный Николаем Леонидовичем Степановым и изданный на грани 20–30-х. Для ряда поэтов этот пятитомник стал Библией новой поэзии. Условно 6-й том выпустили Харджиев и Гриц в 1940 году, назывался он символично: «Неизданный Хлебников». Затем наступил период резко критического отношения к творчеству будетлянина со стороны тех, кто захватил провластные позиции и институции. И думаю, совершенно резонно, потому что Хлебников решительно мешал своей глобальностью, сверхинтуицией, гениальностью.

И вот только в наше время вышло новое собрание сочинений поэта, подготовленное Рудольфом Дугановым и Евгением Арензоном. Выходили и однотомники, из которых наиболее авторитетный том «Творения» 1986 года. И вот теперь эти книги еще предстоит прочесть и осмыслить новым поколениям. Многое сделано велимироведами, особенно ныне уже покойными Виктором Григорьевым, Рудольфом Дугановым, активно работающим Александром Парнисом. Так что есть надежда, что Хлебников войдет в нашу культуру настолько, что станет необходим, как воздух, как вода. А пока надо заглядывать на хлебниковские сайты в Интернете (www.hlebnikov.ru, www.xlebnikovfest.ru и другие).

– Чем, на ваш взгляд, отличается русский авангард от западноевропейского? Как воспринимают Хлебникова и вообще наш литературный авангардизм в Европе? Возможны ли хорошие переводы?

– Русский авангард мне представляется более фундаментальным, глобальным, мессианским. Европейский в разных странах разный, но в целом более технологичный. Это относится как к живописному, так и литературному авангарду. Приведу такой пример. Году кажется в 83-м в Москве открылась выставка «Москва–Париж». И вот там на фоне знаменитейших французских художников были две или три картины Павла Филонова. Все погасло – весь цвет французской живописи. Такого художника, как Филонов, просто не было ни в одном авангарде европейском. Недавно я разговаривал с моим приятелем, очень хорошим немецким поэтом. Он мне: «Немецкий авангард слабый». А я, между прочим высоко ценю немецкий дадаизм. И привожу ему примеры. Он мне одним ударом: «Ну у нас же не было Хлебникова».

Могу сказать, воспринимают как нечто глобальное, умонепостижимое даже. Это самые верхние интеллектуальные и художественные круги. С огромным уважением. Пытаются понять, узнать, иногда приглашают русских, чтобы растолковали. Переводят. Хлебников есть, думаю, на большинстве европейских языков. На немецком и французском есть интересные переводы. Я только что участвовал во французском журнале Europe, это один из известнейших литературных журналов во Франции. Сейчас вышел номер, почти целиком посвященный Хлебникову. В журнале библиотек Лиона (это красивый глянцевый журнал) анонс номера Europe с портретом Хлебникова работы Татлина соседствует на развороте с портретом великого французского поэта Лотреамона, очередное издание книги которого состоялось в этом году. Кстати, редактор журнала – поэт Жан-Батист Пара, чтобы проникнуться Хлебниковым, совершил паломничество в Музей Велимира в Астрахани. Я вот сейчас задумался: а многие ли редакторы российских журналов бывали в этом музее?! Не уверен. Некоторым современным авторам, желающим отметиться статьями о Хлебникове, некогда даже уточнить год рождения поэта. В «Частном корреспонденте» недавно, например, отметили 135-летие (на самом деле, конечно, 125-летие!), 15 лет назад в «Известиях» отмечали «столетие»! Это так мы знаем и ценим своих гениев…

Но все это, можно сказать, мелочи по сравнению с двадцатистрочной «юбилейной» заметкой в «Огоньке». По прочтении которой хочется спросить: «Какое, милые, у нас тысячелетие на дворе?» А также задать хлебниковский вопрос: «Кто сумасшедший?»

– Перформансы и хеппенинги на Западе, можно сказать, давно магистральные явления, а почему в России эти жанры плохо приживаются, и литераторы-акционисты или музыканты и художники типа Сергея Летова и Андрея Бартенева едут на Запад?

– Я думаю, тут не стоит особенно обольщаться. Качественные перформансы на Западе вовсе не магистральное явление. Другое дело, что там есть разветвленная сеть институций, в которой находится место и различным инновационным вещам. В этом сыграл свою роль послевоенный авангард. В Австрии, Франции, Италии, Германии в послевоенное время активизировалось экспериментальное искусство, и оно встречало довольно сильное противодействие. Затем новые авторы вошли в силу, получили поддержку в научной университетской среде. Все это длилось не один десяток лет. Например, известный коллоквиум по экспериментальной литературе в немецком городе Билефельде действовал в 80–90-е годы, сейчас он закрылся, в том числе и по причинам возрастным и мортальным, но он сыграл большую роль в продвижении различных новаций в поэзии. Есть ряд фестивалей, поддерживающих это направление, очень часто это связано с музыкой, а музыка на Западе традиционно имеет повышенный статус. В том числе вообще обращается внимание на поиски в современной музыке, существуют специальные фонды, выделяются средства.

У нас же в советское время такие поиски не приветствовались, мягко говоря. Я это испытал на себе многократно. И разумеется, нужны усилия деятелей и знатоков и годы действий. Как ты знаешь, я занимался этим в Тамбове, и в студии, и проводя конференции-фестивали. В Калининграде соответствующую атмосферу формировал Дмитрий Булатов, в Петербурге Лариса Березовчук, Александр Горнон, Борис Констриктор. И как раз в Петербурге наиболее развит перформативный пласт поэзии. Там это еще и с другой стороны идет, со стороны рок-сцены, современного искусства. Все-таки и такие явления, как Сергей Курехин и Тимур Новиков, я думаю, не так далеко отстают от «западных достижений», а в чем-то их превосходят. И твое с Фроловым «Общество Зрелища» – тоже весьма неординарное явление в перформискусстве. Нам мешает общая неразвитость инфраструктуры искусства. К тому же в Европе дома теснее стоят друг к другу... Хотя это тоже создает свои проблемы... перенасыщенность разными формами искусства дает противоположный результат, искусство уже не замечают...

– Сбылись ли, на ваш взгляд, какие-то пророчества Хлебникова или его футорологические видения? Мобильные стеклянные квартирки-клетки, в которых живут будетляне, – это все же образ или когда-то они будут воплощены буквально?

– Конечно, поэтические предсказания нельзя воспринимать буквально. Но, скажем, радио будущего, описанное Велимиром, его «тенекниги» можно рассматривать как предсказание Интернета. Вообще до определенного времени инструментально человечество не поспевало за поэтическими вбросами. Но сейчас на уровне открытий тонких технологий уже идет опережение. И тут поэтам снова надо обратиться к хлебниковской мощи, в смысле проникновения в тонкие миры. Более определенно можно говорить о путях поэтического искусства, намеченных Хлебниковым и отчетливо явленных: о звуковой поэзии, примеры которой он дал, о визуальности, о максимальном использовании палиндромного и анаграмматического письма. Все это сейчас активно разрабатывается, но понадобилось время, чтобы к этому прийти. И в этом смысле Хлебников был абсолютным будетлянином – он заглядывал в будущее, делал заделы на будущее.

– Образ Велимира, гения, безумца, пророка, скитальца, революционера, юродивого, шамана, плохо проецируется на тип современного поэта (и уж подавно человека вообще). Может ли, по вашему мнению, поэт быть «кабинетным», «академическим», «вписанным в систему» и т.д. или что-то все же невосполнимо теряется?

– Хлебников все-таки совершенно уникальная фигура, попавшая к тому же в особое время. Хотя не все определения из перечисленных тобой к нему могут быть применены. «Гений, пророк и скиталец», пожалуй, да. Все остальные я не считаю корректными, хотя их и используют. Я думаю, что, сложись ситуация несколько иначе, Хлебников мог бы быть и «кабинетным». Но «вписанным в систему», думаю, нет. Это абсолютно другая природа. Тут никакие сравнения не работают. Хлебниковские прозрения были действительно революционными, и они совпали во времени с движениями социальными, восстанием масс. Его революционность была и в том, что он одиноко противостоял своими вычислениями хаотическому движению этих масс. Он искал упорядоченности, объединяющего начала, он хотел победить числом, и словом, и звучанием. Относительно второй части вопроса, отвлекаясь от уникальной фигуры Хлебникова. Поэт в принципе может быть всяким – и кабинетным, и академическим, лишь бы он был в самом деле поэтом. А вот это уже особое состояние, которое даже человека пишущего и одаренного не всегда посещает. Словом: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...»

– Что сейчас происходит с языком поэзии и вообще с языком? Что-то революционное или застойное? Может ли поэзия протестно и результативно выступать на фоне потока попсы, вообще масскульта?

– Вопросы глобальные, но все-таки попробую ответить. Основная масса профессиональной стихотворной продукции, даже самой лучшей, – это работа не с языком, а с так называемым смыслом, который якобы может быть выражен как угодно. Все наиболее интересное в языковом отношении располагается в радикальном сегменте, в поле эксперимента. Поэзия – это вообще эксперимент поэта на самом себе. И это равносильно когдатошним экспериментам медиков на самих себе, часто с летальным исходом. Я вовсе не призываю к таким исходам, просто констатирую факт! Поэзия может многое в принципе. Но поэтов очень мало, а попсы, масскульта много! Поэтому каждое поэтическое движение на вес золота.

Вот, например, Ирина Романова – замечательный арт-менеджер, недавно организовала в Москве, Петербурге и Астрахани фестиваль «Приношение Хлебникову». Участвовали представители разных искусств, но это абсолютно поэтическая акция. Не было ни больших, ни даже малых денег, практически все делалось на общественных началах. И характерно, что такое оказалось возможно именно под знаком Хлебникова! И поклон Вере Николаевне Терёхиной, которая организовала в Институте мировой литературы конференцию, посвященную юбилею Хлебникова. А девиз остается прежним: «Дело надо делать, господа!..» Ну вот так примерно...

Алексей Шепелев