«Бегство из рая» представляет собой подробную реконструкцию последних дней жизни Льва Толстого, которая перемежается изложением его биографии. Этот удачно найденный композиционный прием служит двоякой цели: во-первых, по мысли автора, бегство писателя из Ясной Поляны подготавливалось всей его сорокавосьмилетней семейной жизнью, и этот-то исподволь назревавший конфликт подобная структура отражает наилучшим образом. Во-вторых, ощущение неумолимо надвигающейся и в то же время оттягиваемой, как в кино, постоянными флешбэками развязки придает повествованию напряжение. Басинский опытный журналист, и книга его не академическая биография, а именно что журналистское — чтобы не сказать желтоватое — расследование, рассчитанное, что называется, на широкую аудиторию. Отсюда нагнетание саспенса причудливыми версиями разных событий из жизни Толстого, которые биограф выдвигает и сам же немедленно опровергает; риторические вопросы; полемика с неназванными оппонентами; удивительная способность автора читать в сердцах, как в открытой книге, большое внимание к незначительным, но эффектным деталям. Вот, скажем, автор дотошно изучает железнодорожный указатель Брюля, которым пользовался Толстой, и последовательно отметает разные возможные маршруты бегства, чтобы прийти к выводу: «Именно неумолимые законы российских железных дорог, а вовсе не романтическая любовь к Кавказу, оказались главной, решающей причиной того, что Толстой бросился бежать не на запад и не на юг, а на юго-восток, через бескрайние донские степи. Поэтому так смешно и горько читать, что Толстой скончался “на богом забытой станции”. Астапово-то как раз не было “богом забытой станцией”. Это была крупная, узловая станция между Данковом и Раненбургом». — А, ну тогда совсем другое дело. Интересно, многие ли верили до сих пор, что писателем руководила в его последнем путешествии романтическая любовь к Кавказу. Из той же современной русской журналистики черпает Басинский и лексику: то Софья Андреевна «не пытается спустить на тормозах» семейный конфликт, то Чертков как корреспондент Толстого удостаивается «эксклюзива», то семью Толстых «глючит», то Чертков, завладевая дневниками писателя, «получал в руки компромат на жену Толстого».

Компромата на жену Толстого в «Бегстве из рая» хоть отбавляй — как, впрочем, и на всех обитателей Ясной Поляны. Книга сделана как густая компиляция огромного количества документов: дневников, воспоминаний, писем, между которыми мастерски вплетены авторские выводы. Басинский проделал большую работу, в том числе архивную — и нужно заметить, ему было же с чем работать. Лев Толстой был самой медийной фигурой своего времени. По свидетельству дочери писателя Александры Львовны, «Толстые были лишены того, чем так дорожит всякая семья — личной жизни. Они жили на виду у всех, под стеклянным колпаком». Начало этой жизни нараспашку положил сам Толстой, который с молодых лет вел дневник и давал его читать жене; затем жизнь Ясной Поляны была тщательно задокументирована чуть ли не всеми ее обитателями в дневниках и воспоминаниях, на основании которых было создано впоследствии не одно биографическое исследование. Думаю поэтому, что всякий, сколько-нибудь интересовавшийся этим вопросом, не найдет для себя в книжке Басинского ничего нового. Но этого и не надо, коль скоро «Бегство из рая» обладает энергией и увлекательностью бульварного — ну, романа не романа, — скажем, расследования. Расхожим, как ему представляется, интеллигентским предрассудкам («Сильный Толстой ушел от слабой, не совпадавшей с ним в духовном развитии жены»; «Толстой ушел, чтобы умереть»; «Толстой ушел, чтобы слиться с народом») Басинский противопоставляет эдакий теплый психологический портрет в лучших традициях «Каравана историй», то есть историю гениального, но слабого человека, затравленного близкими. В общем, как в песне поется: «Жена его, Софья Толстая, / Обратно, любила поесть. / Она не ходила босая, / Спасая дворянскую честь. / Из этого в ихнем семействе / Был вечный и тяжкий разлад: /Его упрекали в злодействе — / Он не был ни в чем виноват». Это частая проблема: биография писателя, в центре которой стоит не анализ его творчества, а семейные передряги, как правило, грешат желтизной. Но биографа Льва Толстого особенно подводит материал.

Думаю, каждый читатель Толстого переживал в свое время внутренний конфликт, пытаясь примирить в своем представлении Толстого-прозаика и Толстого-богоискателя. Хотя бы потому, что мы, простые души, обычно любим Толстого за «Войну и мир» и «Анну Каренину», а Толстой после своего душевного поворота отвергал ценность литературного труда — ну и потому, что мы не прощаем пророкам слабости и непоследовательности в исповедании того, что они проповедуют. Толстой же в своих предельно исповедальных дневниках первый дает читателю пищу для подобного осуждения. А Басинский, подкидывая в топку молве множество красноречивых фактиков, не умеет противопоставить им ничего, кроме превосходных степеней и восторженных эпитетов: духовный подвиг Толстого нам предлагается принимать на веру.

Тут даже и не нужно специальных усилий биографа — это в природе самого материала: упомянутый внутренний конфликт результатом имеет то, что при всем нашем признании ценности духовного поиска и нравственных страданий Льва Толстого и уважении к таковым многие его записи читаются сегодня как водевиль. Разворачиваем наобум дневник Толстого — запись от 28 марта 1884 года: «...Фет пришел заказывать сапоги...». Примечание гласит, что сапоги эти с собственноручным «свидетельством» Фета хранятся теперь в Доме-усадьбе Л.Н. Толстого в Москве. Мне там бывать, к стыду моему, не пришлось, а любопытно знать, ношены ли сапоги. Басинский цитирует много из того же года, вот запись десятью днями ранее приведенной мной: «Дома — народ. Неловко и соблазнительно. Музыка, пение, разговоры. Точно после оргии». Если такие вот оргии описывал Толстой в своем юношеском дневнике, который он дал прочитать перед свадьбой восемнадцатилетней невесте, чем нанес Софье Андреевне психическую травму на всю жизнь, — придется в самом деле согласиться с Басинским, которому ее ревнивость представляется не объяснимой «иначе как изначальными особенностями ее женского характера».

В своем анализе душевных движений яснополянских обитателей Басинский вообще не церемонится: у него Софья Андреевна не смогла принять «разумное решение», Чертков «вызывает омерзение». Не составляет исключения и сам Толстой — просто он, так сказать, и мал, и мерзок иначе: «Крекшинский дневник Толстого (с 5 по 18 сентября 1909 года) вызывает удивительные чувства. Он мудр, но как-то уж слишком по-детски мудр. На человека неподготовленного он и впрямь может произвести впечатление какого-то младенческого лепета». В этом месте хотелось бы разъяснения — что такое мудрый младенческий лепет и в чем заключается необходимая для понимания подготовка исследователя, кроме заведомой убежденности в том, что все вышедшее из-под пера Толстого не может не быть мудрым и гениальным.

«“Таня — прелесть наивности эгоизма и чутья... — записал Толстой в дневнике 1863 года, гениально выразив внутренний мир свояченицы. — Люблю и не боюсь”». Звучит так, будто Павел Басинский изучил внутренний мир Татьяны Кузминской вдоль и поперек и узнал наверное, гениально или не гениально выразил его Лев Толстой. Но положим все же, что автор просто похвалил удачное mot своего героя (таких у него была в самом деле пропасть; вот еще, например: «Ужасно люблю пьяненьких. Этакое добродушие и искренность!»), однако эта выдержка из дневника 63-го года приведена не просто так. Она призвана иллюстрировать идею о том, что «привычки и отношение к жизни [Кузминской] не совпадали с новыми убеждениями Толстого» — теми самыми убеждениями, о которых в шестьдесят третьем году еще речи не шло, тогда Толстой только женился и был увлечен литературой, охотой, хозяйством — в частности, как вспоминает та же Кузминская, строил винокуренный завод, вызывая нравственное осуждение жены и тестя, тогда как свояченица в полном мире и согласии ездила с ним на стройку. Но это не важно — у Басинского всякое лыко в строку.

На фоне этого мастерского владения искусством компиляции — следите за руками! — неочевидные авторские связки, неубедительные психологические догадки и подчас комичные обобщения проскальзывают незаметно. Вот Басинский пишет о Марии Николаевне, сестре писателя, описывая ее «тяжелый и капризный характер», неспособность нигде ужиться, своенравие и остроумие и заканчивая рассказ так: «В конце концов только в монастыре смогла найти покой и гармонию ее гордая и независимая натура». Если вчитаться — абсолютно бессмысленная фраза: нельзя придумать менее подходящего места для гордой и независимой натуры, чем монастырь, где Мария Николаевна, как пишет далее Басинский, не могла даже дать знаменитому брату свою коляску, не спросясь у настоятельницы. Или вот: «По традиции, заложенной отцом, дети Толстого не выходили замуж и не женились по денежному расчету». Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? В описываемом 1888 году, право, не нужно было быть ни сыном богоискателя, ни сыном графа Толстого, чтобы жениться, на ком захочется. Или вот еще — о Софье Андреевне: «Она могла заключать любые договоры и подписывать любые юридические документы без согласия мужа. Интересно, что при этом она не могла без согласия мужа свободно передвигаться по России. И когда в 1886 году возникла необходимость поездки С.А. в Ялту к умиравшей там матери, Толстой должен был подписать жене еще одно удостоверение, что он разрешает ей “В течение сего 1886 года проживание во всех городах и местностях Российской Империи”». Автор приводит этот факт просто как курьез — более он ни за чем не нужен. Мы оценили архивное усердие исследователя, но помилуйте, что ж тут интересного? Замужняя дама в Российской Империи была вписана в паспорт мужа и не могла получить собственного без его согласия, это общеизвестно. Но мимо, мимо, мой читатель: вслед за биографом «не будем ханжами и зададим вопрос: а не были ли семейные конфликты связаны с физическим охлаждением уже стареющего мужчины к своей <...> далеко не юной подруге?»

Процитирую вслед за Павлом Басинским письмо, которое мне кажется ключевым для понимания главного изъяна новой биографии писателя. Толстой пишет Софье Андреевне в неотправленном письме (1885. Декабря 15—18. Москва): «...Мои же работы все, которые были не что иное, как моя жизнь, так мало интересовали и интересуют тебя, что так из любопытства, как литературное произведение прочтешь, когда попадется тебе; а дети, те даже и не интересуются читать. Вам кажется, что я сам по себе, а писанье мое само по себе. Писанье же мое есть весь я. В жизни я не мог выразить своих взглядов вполне, в жизни я делаю уступку необходимости сожития в семье; я живу и отрицаю в душе всю эту жизнь, и эту-то не мою жизнь вы считаете моей жизнью, а мою жизнь, выраженную в писании, вы считаете словами, не имеющими реальности».

Писания Толстого интересуют Басинского только как материал для почти детективного расследования отношений писателя с его близкими и внутренних мотивов его семейных
конфликтов. Сочетание завлекающих приемов из желтоватой прессы с интонациями взволнованной интеллигентной барышни вопреки воле автора выставляет Толстого в комическом свете: если таким вот образом Басинский желал опровергнуть «набивший оскомину анекдот: “Ваше сиятельство, плуг подан к парадному. Изволите пахать?”» — то, взявшись написать портрет Толстого «самого по себе», он добился прямо противоположной цели. Широкому читателю, тому, чья предполагаемая антипатия к толстовству до сих пор основывалась на упомянутом анекдоте и, может быть, на эпилоге «Войны и мира», — ему-то как раз автор оказывает дурную услугу.

Павел Басинский. Лев Толстой: Бегство из рая. М.: АСТ: Астрель, 2010.
Варвара Бабицкая