Игорь Мартынов не считает себя писателем («литература — постыдное занятие для мужчины»), скорее «автором слов (и музыки)», так как помимо текстов записывает ещё и песни.  

Помимо дисков выпускает ещё и книги. Сборник лирических репортажей из прошлого «Химки-Ховрино, дым над водой», вышедший пять лет назад, частично звучал по радио «Свобода».

Далее был «Free lance: Декада свободы», выпущенный интернет-самиздатовским «Вольным стрелком» Сергея Юрьенена (там же, кстати, переиздан и первый сборник Мартынова, ставший библиографической редкостью), тоже, вероятно, писавшийся с голоса. Ну или так же, как пишется музыка, очень уж он ритмически изощрённо организован.

Сегодня пришла очередь третьего избранного под названием «Неопалимая фанера». Мартынов, безусловно, классик, вот только жанр, которому отдана длинная журналистская жизнь, определить сложно. «Репортаж» или «очерк» — звучит сухо, «лирическая проза» — грустно, «новая журналистика» — пафосно. Собственно, для того чтобы определить, чем же Игорь занимается, мы и затеяли этот разговор.  

— Игорь, как бы вы обозначили тот странный жанр, зависший между фикшн и нон-фикшн, очерком и рассказом, в котором вы обычно выступаете?
— А я бы так его и обозначил — «в поисках жанра», и это осознанный заём у Василия Палыча, которого считаю учредителем микста «фикшн — нон-фикшн» («Круглые сутки нон-стоп»).

Я же так пишу, потому что не имею права засорять читателя стопроцентным вымыслом, но и сухая документальность, не спрыснутая фантазией, по мне, скучна. Вот и совмещаю как могу.

— Но по факту выходит «новая журналистика», основанная на личной, точно прописанной интонации и на узнаваемых ситуациях, которые, несмотря на жизненность, поданы под литературным соусом, нет?
«Новая журналистика» — это, наверное, вид текстов, окрепший в интернете. Всё едино, авторства не разберёшь, не докажешь.

Мне же милее журналистика старая, очень старая.

Занесла судьба на днях в Ховрино, причём со стороны Западного Дегунина. Рекомендую адептам теории, что есть Москва и остальная Россия, навестить привокзальный рынок на улице Путейской — это та ещё Россия, РСФСР, просроченный товар, лоточница с воплем: «Носки, трусы, беретки берём на все случаи!» — и среди сумятицы развал пожелтевшей макулатуры советской поры.

Так вот, там взгляд мой упал на томик Добролюбова. Никакой вид печатной продукции давно не шевелит мне душу, а тут что-то колыхнулось — надо, надо купить Добролюбова!

Человек в ожидании электрички, облокотившийся на оградку, читающий Добролюбова, — примерил я на себя и даже загордился.

А ведь есть советский и той же поры американский очерк, есть путевые заметки Битова, по качеству текстуры более чем художественные. И что с того, что швы наружу?

Так и было задумано. Старая журналистика — это много лишних, потому и нужных слов. Языковую корявость надо не упускать — подпитывать.

— Правильно ли я понимаю, что абзац про Добролюбова и был иллюстрацией про «новый журнализм» в стиле «сделай сам»?
— Вот именно: поскольку документы у всех одни и те же, авторство (или какой-никакой креатив) доступно проявить только в их интерпретации. Получается «авторская журналистика», но в метрику такое вряд ли впишут.

— «Новая журналистика» — это ведь ещё «и нашим и вашим»: вроде бы как журналистика, но, с другой стороны, литература, что может успокоить самого нервного репортёра, над которым висит проклятие обязательно написать роман. Ведь есть стереотип, что каждый журналист имеет в загашнике недописанный шедевр?
— Роман, беллетристика — вообще-то сильно молодой жанр, чтобы именно его считать пропуском в литературу. А почему не эпиграмму, не оду, не басню?

Не ту же журналистику — которая («Повесть временных лет», «Слово о полку Игореве») вообще-то попервозданнее романа будет, в том числе и на русском.

Скорее, нервному писателю впору прописать очерк или репортаж как успокоительное.

— А вы, Игорь, себя сами как определяете?
— Автор слов (и музыки).

— Что вы подразумеваете под музыкой?
— Так я же песни пишу, а там одними словами не обойтись. Некоторые образцы моего вокально-инструментального творчества можно обнаружить внутри номера 11 журнала «Русский пионер», на вложенном диске.

Может быть, из этой склонности к музицированию и берётся неуёмная тяга к напевности текстов, аудиофилия — в ущерб смыслу. Иной раз ради хорошей аллитерации, ради слухового эффекта пущу под откос и сюжет, и фабулу ― и без сожаления.

— Это правда. Впервые я услышал ваши тексты по радио. На «Свободе» в «Поверх барьеров» читали ваш рассказ о том, как вы самолёт угоняли. Откуда растёт музыкальность вашей прозы? Проговариваете ли вы текст, когда пишете?
— Пошевеливаю губами, большего себе не позволяю — пишущий человек сегодня и так вполне пугающ, чтобы ещё и голосить при этом. Вообще литература — довольно постыдное занятие для мужчины, если он в рассудке, в физической форме, тем более семейный.

Нужны веские основания, чтобы вот так разбазаривать жизненное время, отведённое на заработок, на карьеру, на быт. Может быть, отсюда привязанность к журналистике — всё-таки какое-никакое дело, профессия.

— А в чём постыдность-то?
— «Я писатель» — всё равно что сказать «я любитель», «я ухажёр», «я наблюдатель».

Если художник или музыкант ещё хоть как-то конвертируются в общественно пригодные изделия, то писательство — столь интимный род деятельности (или бездействия), что активно издающийся человек вызывает чувство неловкости, как не закрывающийся в вокзальном сортире.

Не будем забывать и про гектары вырубленного леса во имя толстого тома очередного графомана — графоманы тонко не пишут. Кто-то скажет — так ведь теперь можно без бумаги справлять словесную нужду, через интернет.

Но чем же провинились серверы, каково им-то, не поперхнувшись, переваривать текстовые терабайты?! И чем ещё нам отзовётся засорённая шлаком Сеть?

Выход, стало быть, один: вернуться к изустной эре, в догутенберговскую норму. Собери друзей на даче, на кухне, в тамбуре и читай им хоть ночь напролёт! И экологии в радость, и друзья тихонько вздремнут.

— Очень странная позиция для нынешних времён, когда все глядят в Наполеоны... Значит, журналистика нужна вам для прикрытия?
— Для меня это техника самовыживания. Что делать, если тяга к случке слов неизлечима?

И потом, я не вижу ни единого повода, чтобы доверять своему вымыслу больше, чем сиюминутности жизни. Всё, что я навыдумаю, будь я трижды Толкиен, не стоит не то что слезы, а даже улыбки, малейшей ужимки реальности — успеть бы зафиксировать, хотя бы бегом, стилусом в смартфон, ключом на пляжной гальке... Сейчас интереснее вечности.

— Рассказ про угон самолёта («Лонгомай и другие попытки бегства») вошёл в вашу книгу «Химки-Ховрино, дым над водой», как и другие тексты, опрокинутые в прошлое. Книга эта — сборник «репортажной лирики», и оканчивается она 2002 годом. А как устроена ваша новая книга?
— «Неопалимая фанера» — это опять сборник, отрезки, на цельный кусок духу не хватает. Там и мемуары стареющего фаната («Динамо», Москва), и свежие командировки (за пожарскими котлетами в Торжок, за смертельным абсентом в Пльзень), и какие-то зарисовки с необъятной натуры.

Нет чёткой периодизации, как в прошлых сборниках, связь между текстами ассоциативная, алогичная. Есть и скороговорки, а кое-чему пойдёт и размеренное чтение. Главное, что с таким издателем есть полная свобода компоновки. В метрополии это исключено.

— То есть вы даже не предлагали свой сборник российским издателям?
— Предлагалось продолжение путешествий, другой том «Химки-Ховрино, дым над водой», — в ответах издателей рекомендовалось припасть уже к какому-нибудь берегу и не метаться между прозой и репортёрством. А как же без этих метаний, если в них-то и остался последний интерес?  

— А если вот взять и забацать бестселлер, как думаете, не слабо? Вдруг жизнь после этого изменится? Или вам не нужно свою жизнь менять?
— Бестселлер при нынешнем раскладе понятие сугубо пиарное, к качеству текста отношения не имеет. А вот «забацать» крепкую цельнокроеную вещь, а не словесную разминку — есть такое желание, да. Но такой текст — это даже не труд, это как-то сложней, бесполезней…

Состояние — чтоб впасть, надо поставить всё на кон, кусман жизни, — ты готов 10 лет отдать за лексическую вязь? За лобзиком выпиленное слово?

Литература — самый медленный способ самовыражения. И уж конечно, редкий читатель дождётся, пока ты выскажешься. Разве что из гуманизма, как заику.

— Это ваша третья книга, выпущенная Юрьененом в издательстве «Вольный стрелок». Будут ещё?
— «Вольный стрелок», он на то и вольный, чтобы лупить по тем мишеням, которые сам себе выбирает. Завидки, завидки берут, когда видишь перечень авторов «Вольного стрелка»: ни единой фамилии из козырного пула, а всё-таки издано. Значит, можно! А кому-то и нужно.

Это сейчас последнее доступное стрельбище для неучтённой, «неформатной» литературы. Тут, конечно, издательский слух Сергея Юрьенена — вылавливать и усиливать те голоса, которые надо услышать. А они разные, он ведь не для хора, чтоб дирижировать, подыскивал.

«Я из обоймы Юрьенена» — так и хочется сказать, потому что у него не надо перецеливаться. Пуляй куда умеешь. Только бы попал.  

— Игорь, так о чём можно поговорить, кроме литературы? Что вас сегодня занимает?
— Мотоцикл. Главная претензия к мирозданию — краткость мотосезона в России. Вижу единственный повод слегка недолюбливать, а иногда покидать эту Богом меченную землю — в поисках тепла, круглогодичности покатушек.

Левой ступнёй нажимаешь рычаг. Левой кистью отпускаешь сцепление, правой откручивая газ. Вот триединство, возвращающее жизни смысл.

— А какие покатушки круче — литературные или мотоциклетные?
— Без разницы: в обоих случаях есть ритмика, фонетика. Хороший текст звучит как прямоток, но и наоборот — иную «Йошимуру» уподоблю гениальной строчке.

От слов иском адреналин, как от захода под углом предельным, с коленочкой. К чему стремлюсь, включая зажигание. Или макбук.

— Где и когда лучше кататься? Ночная Москва? Ленгоры или… (ваш вариант).
— Никаких Воробьёвых, тем более ночью! Только при свете дня и как можно дальше. В этом сезоне я мощно растрясся до Селигера, по трассе «Балтия» (если кто не знает, там заливают трещины битумом так, что за руль, вопреки всем законам мотовождения, приходится держаться, чтоб элементарно курам на смех не вылететь из седла).  

Дмитровское направление, с его грамотными изгибами, но незаживающе срытым асфальтом, тоже было и будет источником вдохновения...

Я не стану упоминать банальности вроде трассы «Дон-4» и того, под Тулой, раскорёженного выезда с моста... То шествие комбайнов, за Ельцом, которое обходишь по встречке только ради Понта — в него, в Аксинский, поскорее бросить кости... скинув куда попало амуницию.

Странно, но именно незащищённость быстрее всего конвертируется в неуязвимость — если, конечно, не сбрасывать газ. И в моём последнем сборнике есть попытка фиксации скоростных ощущений, в очерке «Елецкая элегия». Герой как раз летит на юг на верном «литре».

— Вам нравится жить в Москве?
— Нет. Но дело-то, конечно, не в её хаотичности или аляповатости. Просто мне для вдохновения надо чувствовать (или хотя бы подозревать) себя чужаком, посторонним, заезжим. А в Москве каждый метр знаком, я и в Южном Куркине, и в Нижнем Жулебине был — ничего там не встретил.

«Торжественными иностранцами проходим городом родным» — я так не умею, helas...

— Поэтому вы и уезжаете (въезжаете) в свои тексты?
— Когда-то ценность текста мерилась сложностью «въезда» в него, теперь тянет сделать что-нибудь простое, без аллюзий и затей. Речью прямой, родной.

— Вы прямой речью и занимаетесь в «Русском пионере»?
— Там у нас все прямой речью занимаются — журнал-то авторский. Главное, своей прямой речью не заглушить соседнюю. Чтобы различались голоса и интонации.

— А в каком из изданий вам работалось лучше всего?
— «Собеседник» конца 80-х, но это по молодости лет. «Столица» образца 1997 года — яркая публика, живая атмосфера. Ну и фриланс на «Свободе», пока там был Сергей Юрьенен, — прыжки в эфире без страховки.

— Как изменилась журналистика, стала ли она более литературной или наоборот?
— Тот особый род журналистики (а может быть, литературы, неважно) — лирический репортаж, — которым я занимаюсь, мало подвержен переменам.

Человек-автор оказывается в действительности и окучивает её как умеет. По мере сил. Так оно и при Аграновском было, и при Лондоне (Джеке).

А действительности пока хватает.

Беседовал Дмитрий Бавильский