Беседа с писателем, приуроченная к выходу новой книги, оказалась чуть шире информационного повода. Сквозь все свои маски Григорий Чхартишвили, раз и навсегда выработавший кодекс своего публичного поведения, подтверждает, что у текстов его есть не только второй, но и третий план.

«Странный человек» и «Гром победы, раздавайся!» — пятая и шестая части «Смерти на брудершафт», акунинского цикла с жанровым обозначением «роман-кино». Это остроумные исторические фантазии, в одной из которых Григорий Распутин входит в сношение с агентами немецкой разведки, а в другой шпионские страсти расцветают на Украине во время Первой мировой.

Беседа с писателем, приуроченная к выходу новой книги, оказалась чуть шире информационного повода. Сквозь все свои маски Григорий Чхартишвили, раз и навсегда выработавший кодекс своего публичного поведения, подтверждает, что у текстов его есть не только второй, но и третий план.

— Мне всегда казалось, что вы пишете не так просто, что у ваших текстов всегда есть сверхзадача. Так ли это?
— Я всегда считал, что авторские интенции в момент сочинительства — штука абсолютно несущественная и для читателя важности не имеющая.

Важно не то, что имел в виду автор и какие задачи он перед собой ставил, а то, как воспринимается его текст конкретным читателем, или группой читателей, или обществом в целом.

Гоголь вон мечтал о роли духовного учителя, а вошёл в литературу как мастер языка и детали. Маяковский думал остаться в памяти автором «ста партийных книжек», а остался — любовной лирикой.

Если перейти с великих на себя — ну да, я люблю придумывать себе всякие разные сверхзадачи (не одну — много), это делает для меня работу более интересной.

Но говорить об этом самому, по-моему, глупо. Всё равно что рассказать анекдот и тут же продолжить: «А соль этого анекдота, господа, если вы не поняли, заключается в том-то и том-то».

— Но если авторские намерения не важны, то почему вы так целенаправленно повторяете, что вы — беллетрист и не более того?
— А какое это имеет отношение к сверхзадаче? Я всего лишь констатирую факт: беллетристика — это жанр, в котором я пишу под псевдонимом Б. Акунин.

Беллетристика — средняя весовая категория литературы. У неё свои правила, своя аудитория, свои параметры успеха/неуспеха. Я уже сто раз говорил и повторю в сто первый: с моей точки зрения, беллетристика более важный и интересный род письма, нежели экспериментальная литература. Во всяком случае, для меня.

— Беллетристика занимается рассказыванием историй без какой бы то ни было сверхзадачи. Беллетрист плетёт сюжет и этим ограничивается. Литература начинается не там, где возникает эксперимент, но там, где ставятся более серьёзные цели и задачи. Беллетристическая форма вам нужна для того, чтобы рассказывать о сложном просто, как того требует дух времени. Почему же вы не хотите иметь ничего общего с сугубым серьёзом?
— А, ну, значит, мы просто по-разному трактуем понятие беллетристики.

Для меня она отличается от так называемой серьёзной литературы принципиально, но совсем в другом. Литература (с большой буквы) — это из области искусства; беллетристика — из области культуры. Совершенно иная система координат.

По-моему, нет смысла писать «серьёзное» литературное произведение, если не собираешься расширить рамки существующей литературы. Беллетристика может существовать только в режиме диалога: писатель пишет для читателей и не имеет права о них забывать; Литература — жанр заведомо монологический и пишется писателем, в общем-то, для самого себя. Читателей может не быть вовсе. Классический пример — Кафка, завещающий сжечь все рукописи после своей смерти.

А дух времени тут, по-моему, совершенно ни при чём. Я и в голове не держал его угадывать или под него подлаживаться. О сложном я говорю простым языком из вежливости по отношению к читателям — потому что я не Писатель, вещающий перед зеркалом, а беллетрист, обращающийся к залу.

Что же касается «сугубого серьёза»... Ну, я и в жизни стараюсь говорить о серьёзных и даже тяжёлых вещах без аффектации. Так уж я устроен и воспитан.
На меня негромкий Чехов всегда действовал сильнее в эмоциональном смысле, чем рвущий рубаху Достоевский. И, кстати сказать, хоть Чехов не «пасёт» и не учит, а разговаривает со мной на равных, я научился у него гораздо более важным вещам, чем у Достоевского или Толстого.

— Помню ваш призыв к созданию клуба беллетристов ещё в «Иностранке». Вы начинали свои игры, когда о диете нынешней ситуации не было и речи. Речи о том, чтобы подлаживаться, не идёт, тогда была другая задача — деконструкция пафоса Великой Литературы, чем вы последовательно и занимались. Позиция деконструктора кажется более важной и значимой, чем роль Потапенко XXI века? Или вам без разницы?

— Хорошо, я обнажу свою сверхзадачу, коли вы настаиваете. Я занимаюсь тем, чем я занимаюсь, с одной главной целью: найти способ самовыражения, который будет наиболее соответствовать моему естеству и внутреннему голосу.

Ещё не нашёл, продолжаю поиск. Пока через беллетристику, но могу и сменить жанр. Если найду полное соответствие, значит сумею объяснить мир себе, а себя миру, и жизнь будет прожита не зря.

По-японски это называется «найти Путь». Все остальные задачи для меня побочны, второстепенны. Они в конечном итоге определяются читательской интерпретацией.

Если вы как читатель и исследователь культуры считаете важной именно «деконструкционную» составляющую моего проекта, значит персонально ваше внимание он зацепляет именно этим.

Этот элемент в моей писанине, конечно, присутствует. Где-то напрямую, как в пьесе «Чайка», где-то завуалированно. Но не первым номером, не в качестве Главного Смысла, а среди разного всякого.

— Какие радости есть у беллетриста? Какие открытия вы совершаете в процессе письма? — Радостей сколько угодно. Ещё раз повторю: неважно, каким путём ты идёшь. Беллетристика ли, серьёзная ли литература, поэзия, эссеистика, да хоть разведение кроликов — не имеет значения.

Важно идти своим, а не чужим путём, и идти с полной отдачей. Мой жанр я рассматриваю как блог. То, что меня сейчас занимает и над чем я ломаю голову в данный момент, — о том и пишу.

К сюжету приключенческого романа это не имеет отношения. Фокус в том, чтобы эти «вопросы самому себе» не выглядели в тексте инородными вставками.

Они тянут за собой сюжет, перекраивают его, создают ситуации конфликта. Это и является мотором моей работы. Возьму для примера свой последний роман «Сокол и Ласточка». Для кого-то он — про паруса и корсаров, для кого-то — про несбыточные мечты дурнушек, а для меня там одна из главных сцен — та, где Летиция, чтоб спасти любимого, должна стукнуть по голове охранника, хорошего человека, относящегося к ней с полным доверием. Она мучается, но не может этого сделать. А вы бы как, стукнули?

— Хотел бы ответить, что да, но, скорее всего, нет. А почему именно точность является важной доблестью?
— Какую точность вы имеете в виду? В исторических деталях?

— Да. Поясню. В культуре уже были произведения, в которых связи Распутина с немецкой разведкой показывались. «Агония» Элема Климова, «У последней черты» Валентина Пикуля. Значит ли, что эта связь доказана?
— Не думаю, что Распутин был связан с немецкой разведкой, но уверен, что она делала ставку на старца и его круг в 1916 году, когда германскому командованию стало ясно, что войну на двух фронтах выиграть невозможно и вся надежда на сепаратный мир с Россией.

Распутин с самого начала был противником войны с Германией и говорил царю и царице, что «с германцем надо замиряться, не то пропадём». И он был совершенно прав. Если б его послушали, не было бы ни революции, ни Гражданской войны, ни Большого террора. Вся история ХХ века сложилась бы иначе.

— В одном из романов про Фандорина стихи писали Рубинштейн и Гандлевский. А частушки и двустишия для новой книги вы писали сами?
— Сам, конечно. Разве не видно?

— Я-то думал, что вы пользовались фольклорными источниками. Правильно ли я понял, что видения из будущего, неожиданно разрывающие плавное течение сюжета, — это видения Распутина? Они выполняют роль титров или отбивок?
— Эти вставки имитируют один из наиболее распространённых в кинематографии приёмов, когда у зрителя появляется возможность заглянуть во внутренний мир героя без каких-либо пояснений.

— Действительно ли, как вы пишете в «Гром победы, раздавайся», существовало подразделение, состоящее из дворников, в окопах которых царила идеальная чистота?
— Да, была такая 74-я пехотная дивизия, которую прозвали «швейцарской». В неё собрали швейцаров, дворников, городовых из столицы, когда после потерь ужасного 1915 года началась нехватка «пушечного мяса». Насчёт того, что в окопах там было очень чисто, это я додумал сам, а вот что в Питере стало намного грязнее — это факт.

— «Гром победы, раздавайся!» является комментарием к нынешнему состоянию российско-украинских отношений. Какое будущее у двух наших стран?
— Думаю, хорошее. Нынешние проблемы, по-моему, созданы искусственно. Это всё какие-то фантомные боли в отсечённой конечности. Надо не пугать соседей и не заставлять их полюбить нас под пистолетом, надо живой водой побрызгать. Глядишь, срастётся.

— Любой роман — потенциальный сценарий, большинство современных романов предназначены для переделки в фильмы. Зачем подчёркивать это в жанровом подзаголовке?
— Роман-кино — это роман, более или менее сконструированный по законам кино, вот и всё. Это означает, что визуальный элемент в нём важнее текстуального.

— Следите ли вы за текущей литературной ситуацией?
— Не слежу, не читаю. Давно уже. В круг моего чтения входит только документальная проза.

— Правильно ли воспринимаются ваши книги критиками? Кого бы из них вы могли отметить?
— Тут странная вещь. Я заметил, что мне нравятся критики, которые пишут о моих книгах благожелательно, и совершенно несимпатичны те, которые ругают. Первых я считаю хорошими критиками, вторых — плохими. Но больше всего я не люблю рецензентов, которые рассказывают в статье, что убийца — садовник.

— Пишете ли вы что-то для себя, нечто не предназначенное к публикации?
— Да, пишу. Не всё же в казаки-разбойники играться. Но «для себя» — значит для себя. Поэтому рассказывать смысла нет.

— Не было идеи сделать учебник по написанию бестселлеров?
— Во-первых, я не уверен, что это мне по плечу. Во-вторых, я полагаю, что глубоко заблуждаются люди, думающие, будто написанию бестселлера можно научить. Можно научить способного человека переводу — как всякому ремеслу. А научить написанию живой художественной прозы никого нельзя. Потому что она живая. И художественная. А беллетристика это или не беллетристика — значения не имеет.

— Как вы относитесь к литераторам, старающимся подражать Борису Акунину?
— Я плохо отношусь к любому творчеству, которое подражательно. Всякий человек неповторим и в творчестве должен искать собственные пути, чтобы проявить эту неповторимость.

— Помню ваши советы страдающим бессонницей, а как перестать беспокоиться и начать просто жить?
— Боюсь, последний вопрос не ко мне. Я бы сам хотел научиться получать удовольствие от каждой минуты жизни. Я же, как почти всякий человек творческой профессии, всё время бегу за горизонтом. Или за морковкой на верёвочке. Мне хорошо, если я доволен тем, то написал утром. Если недоволен — плохо. Это не самый здоровый способ существования.

— Изменилось ли ваше самоощущение после того, как вы стали состоятельным человеком?
— Конечно. Главный бонус — ощущение свободы. Сознание, что можешь распоряжаться своим временем и силами, что можешь помогать тем, кому хочешь помочь. Есть и опасность: бесконечное расширение материальных потребностей. Но это не про меня. Я в этом смысле человек скучный. Того, что у меня есть, мне более чем достаточно.

— Вы думали о том, что проекты Акунина получат столь широкое распространение? Мешает ли вам внимание медиа и посторонних людей?
— Я, конечно, рассчитывал на успех затеи, иначе я бы за неё не взялся. В результате довольно счастливого совпадения внешних факторов эффект превзошёл мои ожидания.

Внимание прессы и каких-то ненужных мне людей — неизбежная плата за это. Но я давно уже выработал правила «общественного» поведения.

Писатель — не деятель шоу-бизнеса. Моё лицо и моя частная жизнь не являются товаром. Поэтому я откликаюсь на просьбы об интервью в одном случае из двадцати и почти никогда не участвую в телепередачах. Тем более что по нынешним временам как-то и негде. Последний раз согласился (и очень охотно), когда РТР попросило меня поучаствовать в рекламе замечательного сериала «Подстрочник». Этот фильм, история жизни Лилианы Лунгиной, — одно из моих самых сильных впечатлений за долгое время.

— Откуда вы черпаете новости?
— Ну не из телевизора же. Из интернета, разумеется. Есть некоторое количество новостных сайтов, информации которых я доверяю.

— В «Соколе и Ласточке» вы заводите персонажам ЖЖ, играете с эстетикой блогов. Вы читаете чужие дневники? У вас есть френдлента или же в закладках вашего компьютера отмечены интересные вам юзеры?
— Сам я блога не веду. Мой блог — мои книги. А закладок у меня много, штук двадцать или тридцать. Там есть мои знакомые, за жизнью которых я слежу, потому что хочу быть в курсе. Есть люди незнакомые, но мне интересные. Кстати сказать, начал регулярно заглядывать к самому популярному нашему блогеру drugoi. И меня порадовало, что именно он в русской блогосфере самый востребованный. Это неплохо о ней говорит.

— Каковы ваши ближайшие творческие планы?
— «Смерть на брудершафт» будет активно двигаться дальше. Там ещё две книжки, в каждой по две повести-фильмы. Сейчас я заканчиваю роман про Эраста Фандорина. Выйдет он, вероятно, под Новый год или сразу после.

Беседовал Дмитрий Бавильский

Фото: www.socioforum.su