Завантажити

восемнадцать лет, я впервые попала на Лесное кладбище, то пришла в такой ужас, что слегла в постель в тот же день с приступом тошнотворной головной боли.
Это был не надуманный — давящий, панический страх, похожий на приступ удушья. Выросшая среди мраморных ангелов, витиеватых эпитафий и склепов с колючими, готическими башенками, я не могла понять, как все кладбище может состоять из инкубаторских черных памятников, похожих один на другой, как две капли воды? Как бездарно должны прожить жизнь эти люди, чтоб и после смерти они были обезличены, как крупицы песка?
Это было кладбище толпы, лишенное всяческой индивидуальности. Оно не шло ни в какое сравнение с обетованной землей моего детства.
С шестнадцати лет я знала: я — не как все!
В восемнадцать — записала в своем дневнике «Быть как все — все равно, что не быть вообще!»
«Дорогой мой, существуют две породы людей…» — сказал Жан Ануй.
Я, несомненно, относилась ко второй.
Марина — к первой.
— Куда ж это? — Она всегда разговаривала со мной так, словно не верила ни одному моему слову, и неприкрыто ждала: «Ну-ну, что ты еще придумаешь?»
— Я иду на интервью с Доброхотовым. Театр уехал, а он остался. И мы договорились, — соврала я.
Мы не договаривались, так получилось — интервью Доброхотов дал мне вчера, лежа у меня на коленях. Он надеялся, что дам ему я, но вышло наоборот. Сумка с диктофоном валялась рядом с диваном. Окажись она в коридоре, мне было бы лень вставать.
— Кто такой Доброхотов? — недоверчиво спросила Марина.
— Сериалы «Семья», «Судный день», «Черный ангел», — старательно перечислила я. Я знала формат нашего издания.
— Хорошо, — Марина не знала, как придраться ко мне. — Но ты должна была предупредить меня заранее. Так нельзя…
— Спасибо.
Я не нравилась ей, и ждала, когда она найдет повод уволить меня. Ждала спокойно, как ждут осени. Рано или поздно это должно было случится. Обычные люди платили мне той же монетой — и до, и после учебы в театральном, они всегда увольняли меня. Только в театральном — первый и последний раз, — я ощущала себя на своем месте: гениальной, любимой, такой, как надо.
И если бы кто-то поднял меня среди ночи и спросил: «Какой самый счастливый день в твоей жизни?» — я б ответила без запинки:
«День, когда я поступила в театральный институт. Лучший день мой жизни! Самый лучший. Самый!»

*****
То было в прошлой жизни и в прошлом веке…
Но и по сей день мое поступленье туда представлялось мне чем-то нереальным, незаслуженным — на грани божьего чуда. Все мои однокурсники полгода ходили на консультации, писали статьи, читали книги, пока их папы и мамы дергали за нужные связи. Я поступила без протекции, без подготовки, исключительно сдуру — заявившись за две недели до экзаменов.
Да, безусловно, весь предыдущий год на вопрос о дальнейших планах я отвечала, что собираюсь поступать в театральный на театроведческий факультет. Но лишь потому, что это была хорошая отговорка и звучала она не так абсурдно как «на актерский». И еще потому, что, за год до того, когда я поступала на актерский, мне сказали: поскольку актрисы из меня все равно не получится, если уж я совсем не мыслю существования без театра, единственное, что мне остается — поступать на театроведение.
С чего члены комиссии взяли, что я не могу жить без театра, не знаю — я тогда еще могла. Быть может, им это традиционно заявляла каждая не принятая девушка. А, может, уж очень у меня был анти-жизненный вид: худая, как спичка, почти лысая девочка-мальчик, со стрижкой под бобрик, кожаным ремешком а-ля Данило-мастер на лбу и нарисованной черным косметическим карандашом жирной «молнией» на правой щеке.
Так я демонстрировала миру свою внутреннюю сущность — мир сразу понимал, с кем имеет дело, и шугался, как мог. Но в театральном «стрела» не произвела впечатления. Спустившись в подвальный институтский буфет, я отметила, здесь на меня смотрят иначе — как на свою… Непривычно приятное чувство. С тех пор мне всегда хотелось вернуться в тот театральный буфет. Но это желание было из области абстрактных мечтаний.
Я, собственно, и актрисой быть не собиралась, просто проходила мимо — в буквальном смысле. Мы с Виктором, моей первой глобальной любовью, шли по Ярославову валу, увидели на стене института «Приглашаем абитуриентов…» — вот и зашли.
Виктор писал стихи, и решил почитать их перед серьезной аудиторией. А мне сдавать экзамены было интересней, чем идти на работу. После школы я устроилась в кооператив — наносила позолоту на жуткие вазы из спрессованной мраморной крошки (десять рублей за обработку одной штуки), и до работы редко доходила.
Короче, я плохо представляла, что значит «театроведение» и ничуть не надеялась «на него» поступить. Но пришлось.
Во-первых, на работе (следующей после кооператива, откуда меня вскоре прогнали) в библиотеке на меня ополчилась начальница. Сначала она унесла домой свой электрический самовар, из которого мы

читати