Завантажити

1.

Август. Тонкие рожки троллейбуса, падая,
раздражают бороду с коричневым дипломатом.
Дама делает мелкие шажки
к выходу.
Манная каша сбегает. Л. сбегает. Лето сбегает.
Целый год мы ходили, взявшись за руки.
Я выдумывал невероятные истории, чтобы добиться её объятий.
Я не знал, что обнимать можно просто так.
Она знала. Мы отличались, потому что
просто с ней я был немножечко мальчиком, а она была девочкой,
думающей, что я девочка.
У меня до сих пор хранятся сотни школьных записок,
добрая половина которых – мои монологи:
то я писал, что размышляю о самоубийстве,
то назывался Ставрогиным, мечтающим укусить за нос
самого себя
Когда директор вручал мне золотую медаль, он подмигнул.
Я был уверен в его невысказанных мыслях:
"Мы даём эту медаль тебе за твои больные фантазии,
рождённые ради момента утешения,
когда ты надевал собственную подругу как платье,
которое никогда не носил –
видимо, бессознательно компенсируя
и это желание, кроме безусловно главного"
Я тогда покраснел, как замечания по поведению в моём дневнике,
но достойно кивнул и принял заслуженную награду
Я – награждённый солдат белый, солдат чёрный
Мы впервые поцеловались в мае, через полтора года после знакомства.
Я лежал посреди леса на прелых листьях и
рассыпался на миллионы частей, из которых составлен мой паззл,
я собирался снова, я открыл для себя родинку на её спине и прочие
местности, неизвестные географам,
порт моего Гамбурга заработал, я отчалил, я совершенно отчаялся.
Когда мы уходили оттуда, нас окликнул сзади подгнивший матрос –
он подглядывал за нами и теперь предлагал
повторить всё то же, "дам десять долларов".
Мы не продаёмся, – ответил стойкий белый солдатик.
Я вспоминал это в августе, после того, как июльское солнце
растопило олово моего тела, и я больше не мог стоять.
С меня сняли моё – как я думал – единственное платье, я плакал, как взрослый мужчина,
потом – с меня сняли второе платье, о котором я вовсе не знал, и я плакал, как девочка,
но потом с меня сняли третье – и я стоял, абсолютно голый
возле её общежития, мне хотелось стыдиться – но мою наготу
не замечали:
ни персонаж с коричневым дипломатом, ни дама, ни Л.
Представляешь! Я принёс себя в жертву, а этого никто не увидел.
Тогда мне открылось, что Жанна Д´Aрк была счастливой женщиной.
Солдат чёрный в белой куртке из кожезаменителя
поздним летним вечером
лежит, дрожа, под общежитием в 602 микрорайоне.
Вахтёр говорит, что таких в строй не берут. Но я осаждаю противника,
и он поддаётся.
Я проникаю на кухню, вижу её, она в ужасе – родители же проснутся,
моё олово переламывается пополам и я падаю перед ней на колени:
"Не уезжай. Останься ради меня, ради моей жертвы. Я что-то сделаю.
Помнишь, я говорил тебе, что никогда не воспользуюсь косметикой – так вот,
сейчас я готов нарисовать большие чёрные стрелки,
перевести их назад, чтобы тыква стала каретой,
нарисовать свои губы алым, чтобы мой поцелуй оставлял след
и более не казался вымыслом,
напудриться до боевой раскраски и быть кислотным пугалом
в твоём огороде, всё, что угодно, потому что
я не могу без тебя вот таким совершенно голым,
Экзюпери говорил –
мы в ответственности за тех, кого мы раздели"
А она терпеть не могла лётчиков, а тем более лётчиков-писателей.
Потому в тот вечер маленький мальчик стоял на берегу и наблюдал,
как в Гамбургском порту
посреди полного штиля
тонули все корабли.

2.

Я говорил ей: "Послушай, ну давай просто трахнемся,
разве это так сложно –
я знаю, что ничего никогда не будет,
но не могу не доигрывать гаммы"
Я видел её всего несколько раз и в основном
придумал её сам, но она была воистину бриллиантовой иллюзией.
Я придумал настоящее Горлумово кольцо.
Какое-то время я пытался частично её вернуть, и когда
почти добился своего, напился в хлам –
я был самураем, сделавшим харакири
перед победой,
я был канатоходцем, перерезавшим канат
перед самым окончанием пропасти.
Когда я учился в музыкальной школе, мне рассказали
историю: словно ученик, бросив до-мажорную гамму на ноте си,
умчался гулять, а отец, читавший газету, всё ёрзал и ёрзал,
после, наконец, встал – открыл крышку пианино, сыграл недостающую "до"
и успокоился. (Гештальт-терапия всего-то.)
Когда я перерезал свой канат,
мне казалось, что с неба летят чёрно-белые клавиши,
перемешавшиеся гаммы,
я был так одинок, как если бы до образования вселенной
оставалась минута – a я внутри этой минуты всё длился и длился.
Она вытирала моё лицо, меня штормило, шатало.
Всю ночь я пролежал в постели, обнимая её.
Так полные дамы выводят заключённых в парк на прогулку
на тоненькой золотой цепочке, которую невозможно порвать.
Так перед прикованным ставят тарелку с едой на расстоянии,
которое невозможно преодолеть.
Так ребёнок, готовый выйти, погибает перед самыми родами.
"Ты хочешь меня? Не надо. Никогда ничего не будет", –
говорила она, позволяя мне прикасаться к себе.
Я гладил её лицо и руки. Она отворачивалась,
если я тянулся, чтобы поцеловать её.
Я презирал себя.
Все мои клавиши свалились в мусорную кучу.
"То, что я полный мудак – заключить легко, – думал я потом, –
а вот найти в этом мгновеньи прекрасное –
это и есть то, чем займусь дома на досуге".
И что самое удивительное – нашёл.
Ещё долгое время, как сумасшедший, я вскакивал ночью,
открывал пианино и долбил молотком по ноте "до".
Потом оно развалилось
и проблема решилась
сама собой.

3.

Я ломался всего два раза.
И знаю, что третьего текста никогда не будет.
Оба моих солдата во мне – чёрный – спит,
а белый – тот, сияние которого ты видишь.
Самые страшные войны – войны личные,
в них не бывает чинов и героев.
Есть только чистая победа, чистое поражение.
Девственные силы добра и зла.
Одна спит, другая воюет.
Когда я вырасту, изобрету такой препарат,
может быть, нейролептик,
который навсегда усыпляет чёрного солдата.
Чтобы мамы всего мира были довольны.
Я заработаю кучу денег и
куплю нам обеим по мотоциклу.

Мы будем настоящими индейцами,
такими, какими мамы хотели, чтобы мы были,
и поедем долго и счастливо туда, где можно
сложить оружие
в один день.

Так я закончил бы сказку
На самом же деле, когда я вырос,
я научился проигрывать

2004

читати