Завантажити

1.

Смотри, на земле происходит что:
Пространства – нет, а есть – решето:
все, что меньше дыры его
проваливается прочь.

А то, что больше – лежит в пустом
сверкает, как под ночным кустом
утерянный телефон.

И трубку некому взять.

2.

Растет забвение, растет,
стоит внутри во весь рост
во весь свой стеклянный рост
простое, как слово «да».

Растет как паводок, проводить
его нельзя, как ежа убить,
ибо убийцу потом всю жизнь
преследует тень ежа.

3.

Кто провалился в твою дыру,
способен кто рассказать кому?
Сказал бы речь, да вот только течь
давно, и у нас в борту.

Способен тот утонуть, кто здесь
найдет глубокую воду, кто
не верит сказавшим ему: вокруг
ни капли, одни пески.

Кто в раковине городской
узнает судьбу реки.

4.

Растет забвение, и растет
громадный плод его розовокожий,
он рассказать не может,
откуда он, и кто, и почему.

Я кожу гладкую его
своим прикосновеньем потревожу,
а позже плюну
прямо в лоб ему.

Течет по лбу слюна, как по катку.
Ему такие страсти нипочем.
Лицо его, лишенное изъянов,
не может быть
ни плакальщиком, ни смехачом.

Вот он обсох, и только больше блеска.
Он гладок, бел, и в нем так много лоска,
что я подозреваю: он же плоский,
и оттого так сладостно ему:

в трехмерном мире
не знает он объем и глубину.

5.

Смотри, происходит что:
кто смертельно тонул, тому открыла
земля свой черный проем.
О тех нельзя говорить ничто,
ибо – завершены.

И за это ушедшим на дно – хвала.

6.

Смотри, как твой зарастает холм,
где бил ручей – прорастает мох,
где течь, где брешь – там надежно щель
латает собой трава.

Твои места отпускает то,
что делало их твоими, и
они – не более, чем места.
Скамейка, за ней – ничего.

Смотри, как жизнь изживает нас:
что ты, как спицу внутри, носил,
летит копьем невозможным ввысь,
в полете теряя вес.

Кожа затягивается твоя,
ибо наш организм таков.

Смотри, как все зажило, и как
то, что стояло со всех сторон
как мировой океан

в белой раковине журчит,
и, когда тебя раздражает плеск,
то закрываешь кран.

7.

Смотри, на земле происходит что:
гладкой стала земля,
поросла асфальтами, как травой,
и дороги новые чернотой
белизну подчеркивают твою.

И воздух огромный внутри тебя,
проходит все отверстия сквозь,
вдоль позвоночника твоего
вбит забвенья стеклянный гвоздь.

Не вернуться туда, чего больше нет.
Не вернуться тому, кого больше нет.
Не дозвонишься тому тебе.
И некому, в общем, звонить.

Не оборачиваясь, ибо уже
пройдены рубежи,
ты едешь на прошлом, как на еже.

И другая зовет вода.

***

Воздух разрезан надвое утренним солнцем.

Слева – март, а справа, в тени – зима.

В тень уползает темно-синее, серое, иссиня-черное, морозный ветер,
хруст уползает в тень, нетронутый снег со следами собак,
отчаянное стояние под зимним небом, охота на белых неуловимых бабочек,
холод рук, непринадлежность и неприкаянность,
стояние в темноте, будто спиной к богу,
с огромной ямой пространства перед глазами,
прочие приметы зимы – отползают в тень.

Девочка в красной курточке выходит на солнце, ее собачка,
встречный прохожий в оранжевом пуховике, рыжеволосый мальчик,
отчаянная смелость, радостный прыжок в неизвестность,
к неизведанному, прочие приметы расцвета,
сильные, как рождение, и видимые, как само солнце –
прорастают в области марта, поскольку живое
обязательно прорастает там, где существует освещенное место.

Так я думала о том, что было бы, если бы все стало понятным.
Если бы обозначились четкие границы, а смешения отменились,
смешения несоединимого, но все же соединенного
в одном и том же.

Так мне хотелось взлететь, будто самолет, чтобы увидеть сверху всю божью сетку –
место своего узелка во всем плетении,
чтобы знать, за какие километры нитей отзывается
мелкое мое движение.

Как один человек становится причиной другого,
как мелкое событие предваряет значительное,
за счет чего само делается весомым.

Как две вещи формируют третью, как она преображается
и существует в последующей вещи, как последующая отменяет
предыдущую, полностью от нее завися.

Как он там так располагает и сталкивает детали.

Я хотела увидеть, какую форму и контуры имеет наше непостижимое
общее дело, если обозревать его в целости, а не из маленькой
точки собственного существования, с фантастического самолета,
как пшеничные поля со спутника.

Так мне хотелось, и в естественной
человеческой невозможности
я, соединенная, я, неотделимая,
чувствовала:

я – маленькая,

я – большая.

СОБЕСЕДНИК

Мой собеседник с соседней улицы вид имеет нелепый.
Он, улыбаясь, сказал мне, что утром вчерашним
дети летали над домом, и он был разбужен
гомоном их голосов. Мне сказал собеседник,
будто проснулся он – и не поверил
в свое пробужденье.

Что же мне делать, спросил он, а дети сказали: живи.

Кто они, я уточнила, ты уверен, что видел детей,
а не взрослых и не стариков, я не знала, чтоб детям
разрешено было вольно парить над домами,
как самолетам парадным в день какой-то победы.

Я слышал их речь, он ответил, и дети сказали: живи.

Я посмотрела на небо, чтобы проверить,
и упала на землю почти инстинктивно, как от бомбежки.
Будто не дети летели по небу, а военные самолеты
в честь какой-то локальной войны.

Я слышала речь их, они говорили: живи.

Ко мне на ладони спустился ребенок,
будто птица какая-то,
он помещался в руках моих без труда,
будто ямка ладоней моих создана была, чтобы
он мог в нее приземлиться.
Розовокожий, с глазами, большими, как море,
он в нутро мне смотрел, и все повторял мне:

живи.

А мой собеседник исчез, и вдруг стал надо мною качаться
голыми кронами городских одомашненных лип,
что растут у меня во дворе. И мой двор закачался,
и мой дом закачался синхронно с моим собеседником,
и сердце мое закачалось так, что я, защищаясь, ладони сложила
на грудь.

И выпал ребенок из рук моих, и полетел одиноко,
в полете догнал остальных, и слился с другими,
и голос его не различить среди хора,
говорящего громко на каждый вопрос:

живи.

Я стою среди города, как в сердцевине леса кромешного,
и качается небо, и земля качается вместе
с людьми во дворе, как и я, онемевшими вдруг.
Всем нам один командир – пения детского звук.

В небе достаточно места, чтобы все поместились.
Чтобы голосом стали, а после на землю спустились.
Чтобы спеть нам на каждое слово ответом: живи.

Чтобы мы об отсутствии знали не больше, чем знаем.
Чтобы мы просыпались и верили, что продолжаем.
Чтобы в руки пустые, сложенные в ямку слепую,

спасеньем внезапным спускался ребенок: живи.

ХОЛОД

1.

В холоде больше сути, чем в избыточном лете,
с его увлажненным телом, тесным кольцом окруженья –
зеленым, желтым и красным.
В холоде больше веры, больше правдоподобия.

Только колючий воздух, круглый, как бесконечность,
да голубое на белом – вот вам и все пространство.
и человек, как камень, становящийся легче,
за счет отсечения лишнего – до абсолютной правды.

2.

Если сказать спасибо, только ножам холодным,
острым порывам ветра из легких того, другого,
кто любил, пока не заледенел.

Если благодарить – за высечение формы
собственной, но неявной,
пока не сработал скульптор.

Высеченной формы, способной стоять в открытом
городе, будто дома:
спокойно, бесстрашно, честно,

слушать музыку времени -
и не хотеть бежать.

3.

Соседка вчера потеряла собачку прекрасную, Тита.
Стоит и сжимает комочек снега в ладонях.
Руки ее без перчаток красны, будто стыд.
Вот что увидела я, утром выйдя из дома.

Иди, обними меня, будто мы знаем друг друга
и будто мы все еще можем друг друга утешить.

Уйди от меня, сумасшедшая, -
вот что сказала соседка.

Мне соседи мои не знакомы;
их странные лица,
что я встречаю в подъезде, идя на работу
или с работы.
Я тоже такая для них: лицо в полумраке подъезда хрущевки,
чужое, как снег, и как снег –
исчезающее.

Мимолетные люди, не люди почти что –
фигуры на фоне,
мы ли можем утешить друг друга?

Пространство не следует больше законам места,
мы в новых законах живем по-другому.
Нам изображение леса заменяет деревья,
а реку – поток информации

непрекращающийся,
безостановочный,
вечно несущийся, будто источник его –
не во временных людях,
таких же, как мы – мимолетных,

а в чем-то, что не имеет
конца и начала.

4.

Улице зимней тонкой,
сумасшедшей соседке,
пропавшей ее собачке,
скажем теперь:

хвала.

Тихим и голым веткам,
лицам таким же тихим,
жестокому зимнему ветру,
скажем теперь:

хвала.

Голосу еле слышному,
голосу настоящему,
правде, холодом высеченной
на нас –

хвала.

Неведомому Тому-то,
голубому на белом,
и тишине, звенящей
холодом:

хвала.

читати