Завантажити

тебе, козлу старому, жена на войну передачку собрала, таблеток, чтоб срачка не разбила, теплых носочков, чтоб сопли не текли... Зимние подштанники дала, чтоб, не дай Бог, мерином домой не вернулся... А и ты туда же, по бабам, старпер вонючий...»
– Мона Лиза – кобыла еще та!.. – возбужденно вещал Петрович, не замечая Михиного выражения лица.
– Обслужит так, что потом неделю только мочиться и сможешь...
– Да что ж ты кайф-то ломаешь, а? – холодно пробормотал Миха, садясь.
Физиономия Петровича перекосилась, как передок машины после столкновения с бетонной стеной.
– Ну нормально?!.. – возмутился он. – Я за тобой, как за братухой, чтобы позвать, чтобы и ты... А ты... – Он исчерпал свой лексический запас и, нахмурившись, замолчал.
– Да ладно, – вздохнул Миха после паузы. – Прости, Петрович. Чего уж там... Пойдем сходим, если хочешь...
– Если хочу?! – машина снова врезалась в стену. – Если хочу?!.. Да пошел ты в жопу, Собакин!
Петрович вскочил и неловко полез из окопа. Миха почувствовал себя неудобно. «Ополченец Собакин, вы хам! Вот так взять и на ровном месте обломить человека. Который из лучших побуждений...»
– Э, Петрович, да не обижайся! – вскочил он, ухватил Петровича за штанину, упустил, полез следом.
– Это я того... тормознул... – он уже шагал рядом.– Не бери в голову, старина...
...У входа в землянку уже стояла очередь из нескольких ополченцев. Они весело переговаривались, курили, нетерпеливо притоптывая на месте.
– Елду почухать? За мной будете! – сообщил новоприбывшим Чабан, самый крутой на «Вороне» планочник и голдырь, дистрофичный лысый мужик с изрытым оспой лошадиным лицом.
– Возражений нет, – с готовностью ответил Петрович, присаживаясь на корточки.
Когда дело касалось Чабана, возражений не возникало никогда, потому что второго такого безумного вояки не было больше на всей линии фронта. Крышу на почве войны и алкоголя у Чабана сорвало не сегодня и не вчера, и иметь с ним дело было небезопасно. Да что – иметь дело, – даже спать в одной землянке с ним никто не хотел, потому что по ночам Чабану постоянно снились атакующие румыны. Реагировал на атаку он всегда одинаково: вскакивал на лежаке, выдергивал из-за пазухи гранату и рвал кольцо. И когда соседи открывали глаза, они видели над собой эту жуткую рожу, и гранату в руке, и пену на губах, и бешено вылупленные глаза, мечущиеся по сторонам в поисках румынов. Это продолжалось из ночи в ночь, и как Чабан до автоматизма отработал движение «подъем-граната-кольцо», так и его соседи наловчились тут же кидаться со всех сторон, давать в рыло, отбирать эргэдэшку и укладывать Чабана спать. И тут уже пошел разговор о том, кто первым сломается. Сломались первыми соседи, и с тех пор Чабан спал в штабном блиндаже. Но безумия от этого у него только прибавилось, и кое-кто из ополченцев уже предлагал вырыть для Чабана отдельный окоп.
Из землянки вышел Тина, давешний тракторист, и, обменявшись со «сменщиком» короткими неразборчивыми репликами, улыбнулся остальным и побрел прочь.
– Дошоркался, кобелина, – прохрипел ему вслед Чабан. – Уже и ноги волокет как чужие...
В очереди послышались смешки. Посыпались сальные шуточки, мужики подсознательно сгрудились поближе к землянке.
Миха вдруг осознал, что не только не попытается сделать ЭТО, но даже не зайдет внутрь. ЭТО – оно было не его,
– Петрович, я того... – нерешительно забормотал он. – Я отойду на пару минут...
– Какого?
– Приспичило.
– Э, щегол, гляди, очередь пропустишь, – осклабился Чабан. – И охота тебе потом мозоли на ладонях натирать? Лучше присядь тут рядышком... Мы стерпим...
– Я тебе не щегол, – сухо бросил Миха уже на ходу. – А от мозолей я твои варежки одолжу...
Ему не хотелось этого. Ни с какой женщиной. Как только он думал об этом, сознание обжигало мерзкое, стыдное ощущение своей ущербности. Миха казался себе скаковым жеребцом, голым, тупым животным, с которым хозяйка конюшни может делать все, что ей заблагорассудится. Она приходит к своему коню в стойло, оглаживает его, чешет за ушами, целует в морду, она говорит ласковые слова, а он – вон он, весь на виду, со всей своей обнаженной жеребцовой силой...
Он не верил женщинам. Кто знает, не притворство ли все эти стоны, вздохи, вздрагивания? И кто знает, что прячется за ними? А вдруг женщина внизу, прикрывающая глаза в пароксизме наслаждения, на самом деле холодна и равнодушна, и оценивающе наблюдает за тобой сквозь узкие щелки? А ты – дурак-дураком, – балдея от тупорылой, жалкой кобелиной самоуверенности, наяриваешь наверху, и рычишь, и дергаешься, и дрожишь... А она изучает тебя, своего жеребца во время скачек, и беззвучно смеется над твоим умопомешательством, над твоей зависимостью, гордясь своей властью над тобой... А когда ей кажется, что ты сбрасываешь скорость перед поворотом, она снова пришпоривает тебя – о, у них есть множество способов делать это – и гонит, гонит, гонит к финишной черте. Она может

читати