Завантажити

В первый день сентября 81-го мы просто не обратили на нее внимания. Там было полно всякой малышни, синих костюмов с книжками на рукавах, белых фартуков, колготок, босоножек и бантов. Все суетились, все были заняты - встречи старых детсадовских друзей, слезы испуга, натертые новой обувью ноги, нехитрые букеты в руках, непривычная тяжесть ранца за плечами. И все такое большое и незнакомое – крутые ступеньки школы, гулкие светлые коридоры, большие окна класса, пахнущие краской и еще кое-где липкие парты.

Меня привела в школу мама. Провела сквозь прохладное сентябрьское утро с белой от росы травой, провела по тротуарам, на потрескавшемся бетоне которых кое-где можно было увидеть надписи «ДМБ», оставленные головорезами-стройбатовцами. В космос уже слетал первый монгольский космонавт Жугдэрдэмидийн Гуррагча, совершил свой первый полет шаттл Columbia, а я в наутюженной синей форме, со всякими принадлежностями, разглядывая и щупая которые я провел не один вечер конца августа, стучал по дороге пластмассовыми подошвами своих новых, немилосердно натерших мне ноги туфель. В ранце, купленном месяца два назад в Петропавловске, гремел новенькими, вчера вечером опасно заточенными отцом карандашами пенал, зачем-то готовальня с циркулями, а чистенькие листы тетрадок еще накануне вечером волнующе пахли краской и чем-то большим, что сейчас мне откроется, за этим вот поворотом, у этого белого здания школы №2 Петропавловска-Камчатского-53, поселка Рыбачьего.

Потом нас разобрали по классам. Во главе каждого была одна большая мама – классная руководительница, торжественная и усталая женщина с громким голосом. После фотографии под невысоким деревцем у школы мой букет был отдан моей первой учительнице Валентине Александровне Родюшкиной.

Первая училка (именно тогда узнал я это слово) была большая, полная и строгая. И справедливая, насколько я теперь могу судить о справедливости. Да, она была справедливая, и любили мы ее по-детски искренне и, надеюсь, взаимно.

Она учила нас всему понемногу. На уроках родной речи было заведено рассказывать наизусть только что пройденное правило. Первые три человека получали «пятерки». Учил и я, наперегонки с другими зубрилами. Потом пошли правила про суффиксы. Я выучил правило, встал, начал рассказывать, и вместо слова «суффикс» сказал «фикус». Все посмеялись. Валентина Ивановна попросила повторить правило, и я опять сказал «фикус». Опять посмеялись. Попросили повторить. Опять «фикус». Никто уже не смеялся, а учительница заподозрила меня в игре на публику. А я не нарочно. Просто на подоконнике у моей парты стоял горшок именно с этим грамматическим цветком.

Уезжая с Камчатки, я с отцом зашел к ней в гости и подарил трехтомник Пушкина. А может, это она мне подарила? Была там какая-то надпись, моя или ее – бог знает. Но Пушкин был, это точно, и надпись была, и был этот прощальный визит, когда я, уже старшеклассник, стеснялся и не знал, как вести себя. Мучительный, насколько помнится, вышел визит. Я не знаю, сколько ей было лет в ту пору, но это была уже зрелая женщина, с взрослой дочерью. И прошло с тех пор двадцать четыре года. И живет ли она теперь на земле, мне никогда не узнать.

Потом наш новоиспеченный 1-Ж построили в несколько рядов на ступеньках крыльца. Кто-то с фотоаппаратом, деловитый и суетливый, оставил в памяти черно-белую фотографию: двадцать одна девочка и двадцать мальчиков, кто - улыбаясь, кто - насупившись, веселые и серьезные, смотрели в камеру или на выстроившихся за фотографом родителей, и в руках у некоторых, обещавших стать примерными учениками, были букеты.

Она стояла в первом ряду, вторая справа. Лена Большакова. Я тогда еще не знал ее имени, да и вряд ли вообще видел ее, хихикая над чем-то с Владиком Купцовым.

Я еще не знал тогда Кости Гуменюка, моего друга-соперника по делам учебным и сердечным, не знал о библиотеке фантастики, которую любовно собирал папа смуглой брюнетки Юли, какие книги читал и как талантлив был Рома, не знал, что такое эпилептический припадок, который время от времени случился с Димой, с которым на уроках сидела его мама, какими солидными мужчинами станут Серега Гусев и Влад Купцов, о чем мечтает высокая красавица Карина, как серьезен и тверд Гафур Касымханов, как отважна, справедлива и энергична Наташа Яцкая.

В тот торжественный день вторника 1981 года я успел по старой детсадовской традиции подраться с другом Серегой Лариным, оставившим в дань школе свой ненужный молочный зуб. Потом, после первого в нашей жизни звонка, нас завели в класс, рассадили за парты и стали знакомить друг с другом. Не успел я в полной мере почувствовать гордость оттого, что уже умел хорошо читать, а для некоторых «Букварь» был первой книгой, как прозвенел второй в нашей жизни звонок – с урока, и все разбежались по домам.

Мы все еще были теми же детьми, которые сегодня так же будут играть во дворах. Но завтра нас ждала новая жизнь: такой непривычный после лета ранний подъем, завтрак, напутствия родителей, дорога, которая за несколько лет станет знакомой до малейшей детали. Среда нашей новой жизни, наполненная суетой и визгом переменок, старательно высунутыми языками над раскрытой тетрадкой, впервые поднятыми руками, оценками твоей работы, обидной несправедливостью и неизбежной дружбой. И постепенно становилось ясно, кто есть кто, и новый опыт незаметно для нас наполнял наши взрослеющие души. Появились свои герои, свои изгои и, что бы там не говорили, все были равны, но некоторые все же – равнее. И кто-то знающий, глянув на нас, мог увидеть наших родителей, квартиры, в которых мы жили, пищу, которой питались.

И еще тогда в нашу жизнь каким-то боком, незаметно, но прочно, вошел президент США Рональд Рейган. Он преследовал нас все детство, олицетворяя для нас все то плохое и злое, существовавшее за океаном, воды которого омывали и наш добрый и справедливый берег. Именно из-за этого Рейгана, без упоминания агрессивной политики которого не обходилась ни одна политинформация, мы не видели отцов месяцами. Именно он построил все эти огромные железные рыбины, черные туши которых мы видели каждый день в бухте, именно он наворочал горы этого металла и бетона пирсов, построил дома, в которых мы жили, поднимал в небо самолеты и вращал локаторы ПВО на далекой сопке нашей родной «империи зла».

Если мне случалось подумать о нем, я сплевывал. А когда смотрел на портрет Ленина в нашем классе над доской – я, наоборот, глотал слюну, как делаю с тех пор и сейчас, встретив красивого или приятного мне человека. Этим я словно приобретаю частичку его красивости и приятности. Портрета Леонида Ильича у нас в классе не было, поэтому не знаю, глотал бы я слюну или нет. Надеюсь, чувство прекрасного не подвело бы меня и в том раннем возрасте.

Лена была воспитанная девочка из хорошей семьи. Наверняка они приехали сюда из какого-нибудь большого города, может быть – Ленинграда или Владивостока. И папа у нее был офицер, имевший право на парад надевать кортик на желтом полосатом ремне, а мама ее была молодой красивой домохозяйкой, дочерью интеллигентных родителей, в квартире которых стояло пианино или даже рояль, не побоявшейся выйти замуж и уехать на край света с новоиспеченным лейтенантом-подводником. А еще у Лены были белые волосы и веселые веснушки. И 1 сентября она пришла с букетом ромашек и белым портфелем, с белыми бантами, в белом фартуке, белых колготках и белых босоножках. И была она красивее даже самой Саманты Смит, мир ее праху, в которую мы с Костей тоже как-то влюбились, но уже летом 83-го.

И училась Лена не хуже нашего с Костей. На уроках мы соревновались, кто быстрее поднимет руку и даст правильный ответ. Мы исподтишка поглядывали друг на друга, спеша первыми выполнить задание и с гордым видом сообщить об этом учительнице. Мы ревниво и придирчиво сравнивали наши табели с ровными рядами пятерок за первую учебную четверть и искали в них что-то, какую-то оценку оценок, которая доказывала бы всем, что в чем-то мы все-таки лучше, в чем-то мы - самые первые. Но такой оценки не было. И мы начали исповедовать по отношению друг к другу политику доброжелательного нейтралитета. Костя начал специализироваться на политинформации и математике, я сместился от математики к родной речи, Лена одинаково хорошо справлялась со всем.

Эту скуку нужно было чем-то развеять. Тем более, что где-то в начале зимы мы с Костей признались друг другу, что испытываем нешуточную симпатию к этой аккуратненькой и улыбчивой Лене Большаковой. Я даже сказал, что если бы она ходила со мной в садик, я бы ее уже поцеловал. Костя задумался и сказал, что он тоже целовал девчонок в садике. На тихом часе, под одеялом.

Все наши попытки завоевать симпатию Лены ни к чему не приводили. Были испробованы все методы – лихачество в коридоре на переменках, дергание за косички и записки, оставленные под тетрадкой на парте. В ответ – только вежливая улыбка. А то, как она шла домой, эта ее походка с прямой спиной и высоко вздернутым носиком… Куда нам, криволапым, было до нее.

И выход нашелся. Не знаю, кто из нас предложил его, – Костя или я, или он просто спонтанно возник в наших головах как следствие бессилия, когда мы стояли на крыльце школы, и рядом с нами горкой лежали портфели всех наших одноклассников, занятых сейчас какими-то снежными играми. И мы, нервно хихикая и поглядывая друг на друга, наконец, решились.

Мы открыли ее белый портфель, мы достали ее дневник отличницы, мы вырвали из тетрадки листок и написали на нем все матершинные слова, известные нам на то время. «Сука, пизда, хуй», - писал я крупным корявым почерком под диктовку Кости, и добавлял от себя «блять, жопа, молофья, ебать». Потом мы сложили этот листок и засунули его между страниц дневника, на том самом зимнем дне, с которого уже прозвенел звонок.

Но на следующий день все осталось по-прежнему. Она так же улыбалась, так же четко отвечала на вопросы учительницы. Не было в ее глазах и грусти после разговора со строгими родителями, ни обиды на этот мир, который даже и не подумал рухнуть под тяжестью нашего слова. Пошатнулась только наша с Костей вера в силу этого самого слова.

читати