Завантажити

которые в первое время их сближения так прельщали его, а теперь тревожили и пугали.
Обед был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в маленькую столовую, как приехал Тушкевич с поручением к Анне от княгини Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не приехала проститься; она нездорова, но просила Анну приехать к ней между половиной седьмого и девятью часами. Вронский взглянул на Анну при этом определении времени, показывавшем, что были приняты меры, чтоб она никого не встретила; но Анна как будто не заметила этого.
- Очень жалко, что я именно не могу между половиной седьмого и девятью, - сказала она, чуть улыбаясь.
- Княгиня очень будет жалеть.
- И я тоже.
- Вы, верно, едете слушать Патти? - сказал Тушкевич.
- Патти? Вы мне даете мысль. Я поехала бы, если бы можно было достать ложу.
- Я могу достать, - вызвался Тушкевич.
- Я бы очень, очень была вам благодарна, - сказала Анна. - Да не хотите ли с нами обедать?
Вронский пожал чуть заметно плечами. Он решительно не понимал, что делала Анна. Зачем она привезла эту старую княжну, зачем оставляла обедать Тушкевича и, удивительнее всего, зачем посылала его за ложей? Разве возможно было думать, чтобы в ее положении ехать в абонемент Патти, где будет весь ей знакомый свет? Он серьезным взглядом посмотрел на нее, но она ответила ему тем же вызывающим, не то веселым, не то отчаянным взглядом, значение которого он не мог понять. За обедом Анна была наступательно весела: она как будто кокетничала и с Тушкевичем и с Яшвиным. Когда встали от обеда и Тушкевич поехал за ложей, а Яшвин пошел курить, Вронский сошел вместе с ним к себе. Посидев несколько времени, он взбежал наверх. Анна уже была одета в светлое шелковое с бархатом платье, которое она сшила в Париже, с открытою грудью, и с белым дорогим кружевом на голове, обрамлявшим ее лицо и особенно выгодно выставлявшим ее яркую красоту.
- Вы точно поедете в театр? - сказал он, стараясь не смотреть на нее.
- Отчего же вы так испуганно спрашиваете? - вновь оскорбленная тем, что он не смотрел на нее, сказала она. - Отчего же мне не ехать?
Она как будто не понимала значения его слов.
- Разумеется, нет никакой причины, - нахмурившись, сказал он.
- Вот это самое я и говорю, - сказала она, умышленно не понимая иронии его тона и спокойно заворачивая длинную душистую перчатку.
- Анна, ради бога! что с вами? - сказал он, будя ее, точно так же, как говорил ей когда-то ее муж.
- Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.
- Вы знаете, что нельзя ехать.
- Отчего? Я поеду не одна. Княжна Варвара поехала одеваться, она поедет со мной.
Он пожал плечами с видом недоумения и отчаяния.
- Но разве вы не знаете... - начал было он.
- Да я не хочу знать! - почти вскрикнула она. - Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать. Я тебя люблю, и мне все равно, - сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, - если ты не изменился. Отчего же ты не смотришь на меня?
Он посмотрел на нее. Он видел всю красоту ее лица и наряда, всегда так шедшего к ней. Но теперь именно красота и элегантность ее были то самое, что раздражало его.
- Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я прошу не ездить, умоляю вас, - сказал он опять по-французски с нежною мольбой в голосе, но с холодностью во взгляде.
Она не слышала слов, но видела холодность взгляда и с раздражением отвечала:
- А я прошу вас объявить, почему я не должна ехать.
- Потому, что это может причинить вам то... - он замялся.
- Ничего не понимаю. Яшвин n'est pas compromettant, и княжна Варвара ничем не хуже других. А вот и она.

XXXIII

Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: "В этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре - значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, то есть навсегда отречься от него".
Он не мог сказать ей это. "Но как она может не понимать этого, и что в ней делается?" - говорил он себе. Он чувствовал, как в одно и то же время уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.
Нахмуренный вернулся он в свой номер и, подсев к Яшвину, вытянувшему свои длинные ноги на стул и пившему коньяк с сельтерской водой, велел себе подать того же.
- Ты говоришь, Могучий Ланковского. Это лошадь хорошая, и я советую тебе купить, - сказал Яшвин, взглянув на мрачное лицо товарища. - У него вислозадина, но ноги и голова - желать лучше нельзя.
- Я думаю, что возьму, - отвечал Вронский.
Разговор о лошадях занимал

читати