Завантажити

заливные, доход-то и не теряется; но... не пойду я туда; и прежде надоело: хожу третий день и не признаюсь никому... А тут еще город! То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город канцеляристов и всевозможных семинаристов! Право, я многого здесь прежде не примечал, лет восемь-то назад, когда тут валандался... На одну только анатомию теперь и надеюсь, ей-богу!
- На какую анатомию?
- А насчет этих клубов, Дюссотов, пуантов этих ваших или, пожалуй, вот еще прогрессу - ну, это пусть будет без нас, - продолжал он, не заметив опять вопроса. - Да и охота шулером-то быть?
- А вы были и шулером?
- Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад; проводили время; и все, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были. Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, - заметили вы это? Это ведь я в деревне теперь опустился. А всетаки посадили было меня тогда в тюрьму за долги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я семьдесят тысяч был должен.) Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня тотчас же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня пятью годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то жизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала, так что задумай я в чемнибудь взбунтоваться, - тотчас же в капкан! И сделала бы! У женщин ведь это все вместе уживается.
- А если бы не документ, дали бы тягу?
- Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти не стеснял. Никуда мне не хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама меня раза два приглашала, видя, что я скучал. Да что! За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь. Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал, потому j'ai le vin mauvais, и пить мне противно, а кроме вина ничего больше не остается. Пробовал. А что, говорят, Берг в воскресенье в Юсуповом саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную плату приглашает, правда?
- Что ж, вы полетели бы?
- Я? Нет... так... - пробормотал Свидригайлов, действительно как бы задумавшись.
"Да что он, в самом деле, что ли?" - подумал Раскольников.
- Нет, документ меня не стеснял, - продолжал Свидригайлов раздумчиво, - это я сам из деревни не выезжал. Да и уж с год будет, как Марфа Петровна в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавок примечательную сумму подарила. У ней ведь был капитал. "Видите, как я вам доверяю, Аркадий Иванович", - право, так и выразилась. Вы не верите, что так выразилась? А знаете: ведь я хозяином порядочным в деревне стал; меня в околотке знают. Книги тоже выписывал. Марфа Петровна сперва одобряла, а потом все боялась, что я заучусь.
- Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?
- Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы в привидения?
- В какие привидения?
- В обыкновенные привидения, в какие!
- А вы верите?
- Да, пожалуй, и нет, pour vous plaire.... То есть не то что нет...
- Являются, что ли?
Свидригайлов как-то странно посмотрел не него.
- Марфа Петровна посещать изволит, - проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку.
- Как это посещать изволит?
- Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
- Наяву?
- Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.
- Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! - проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении.
- Во-от? Вы это подумали? - с удивлением спросил Свидригайлов, - да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?
- Никогда вы этого не говорили! - резко и с азартом ответил Раскольников.
- Не говорил?
- Нет!
- Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, - тут же и сказал себе: "Это тот самый и есть!"
- Что это такое: тот самый? Про что вы это? - вскричал Раскольников.
- Про что? А право, не знаю про что... - чистосердечно, и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.
С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза.
- Все это вздор! - с досадой вскрикнул Раскольников. - Что ж она вам говорит, когда приходит?
- Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, и

читати