Завантажити

то есть все нормально, не боец. Перемкнуло, пострелял, потом остыл, испугался и побежал. Ничего опасного. Таких мы брали, берем и брать будем. А вот если он не бежит, если ждет, значит труба дело, значит, он себя уже похоронил, смерть ему не страшна, и поэтому будет он стоять до конца. Это уж похуже зэка будет: тот еще иногда сдается, этот — никогда.
Через пять минут быстрого бега прибываем на место. Караулка мехполка — не отдельное здание, а просто блок в здании штаба части. Двери закрыты. Свет в окнах за разбитыми стеклами не горит. Вокруг уже какие-то мазутчики лежат с автоматами. Чуть поодаль — кучка офицеров. Чернов рапортует, залегаем. Правее занимают позицию ребята из второй роты.
Проходит минут десять. В окнах караулки — никакого движения.
Вперед с мегафоном в руках выходит оперативный дежурный:
— Солдат! Ты окружен! Выкинь оружие в окно, потом выходи с поднятыми руками!
Тишина.
— У тебя нет другого выхода! Сдайся — и ты смягчишь свою участь.
В одном из окон что-то мелькает, и тарахтит автоматная очередь. Майор рыбкой ныряет куда-то в сторону. Тотчас по окнам лупят штук десять автоматов.
— У него там боеприпасов — батальон уложить хватит, — бормочет кто-то рядом.
К нам, пригнувшись, подбегает один из офицеров.
— Ребята, пора за дело!
— Есть.
В этот момент из караулки доносится звук одиночного выстрела.
— Застрелился? — с надеждой произносит офицер, прислушиваясь.
В караулке тихо.
— Застрелился, застрелился, — побежало по цепи. Все снова слушают. Тишина.
Двое-трое мазутчиков — герои херовы! — подрываются на ноги и идут к зданию. Короткая очередь, и они падают, как подкошенные. Цепь опять начинает бестолковую пальбу по окнам.
Обманул, гад! Хитрая сволочь. Даже не верится, что среди мазутчиков есть такие вояки. Тем сильнее хочется его сделать.
— Так, короче, — приподнимает голову Чернов, — Оскал, Тыднюк — к окнам, мы с Хохлом — к двери. Остальные прикрывают. Пошли.
Двигаясь в обход, по полукругу, а потом под стеной, мы занимаем исходные позиции. Дверь оказалась запертой изнутри, и Хохол, не раздумывая, всаживает короткую очередь в замок. Мы делаем короткую паузу, как вздох перед погружением. Тишина. Я четко представляю себе, как этот, внутри, сейчас нервно дергает взгляд с окон на двери и обратно, не зная, откуда произойдет атака. Потом Чернов кричит «хоп!», и мы атакуем. Но почему-то внутри оказываемся только мы вдвоем с Оскалом, каждый через свое окно (потом выяснилось, что дверь была подперта изнутри лавкой). Враг — между нами, спиной ко мне. Очередь. Оскал вскрикивает и остается на полу. Я успеваю вскочить на ноги. Звучат выстрелы, бок обжигает огнем, но я уже рядом, лицом к лицу. Теперь дело за малым. Бью прикладом, потом — когда враг валится на пол, выпускаю в него очередь… Все. Дело сделано.
Я подхожу к двери, отшвыриваю лавку, распахиваю дверь настежь.
— Ну че? — врываются Чернов с Хохлом.
— Все.
Тотчас караулка наполняется людьми. Топот, гам. Мне очень плохо, чувствую, как кровь стекает по ребрам.
Включается свет. И тут я вижу то, от чего мои ноги начинают дрожать, а автомат наливается свинцом. У моих ног, с тремя моими пулями в теле, мертвый, как сама смерть, лежит в луже собственной крови Кот. Я чего-то бестолково ору, роняю автомат, караулка начинает крутиться вокруг меня сумасшедшей каруселью, и я падаю, падаю, падаю куда-то в бездонную пропасть…
Мы с Оскалом лежим в госпитале на соседних койках. К нам все относятся как к героям. Нам обещан отпуск, в который Оскал наверняка поедет, хотя ему осталось служить меньше полугода, а я наверняка не поеду, потому что, если поеду, то обратно уже не вернусь, ни за что, даже под конвоем.
Рана Оскала более серьезная, но поправляется он быстрее, может быть, потому что ему не пришлось застрелить друга и земляка. Как бы то ни было, он жизнерадостен и весел и без передыху пристает к медсестрам.
А я… Я противен сам себе и даже стараюсь не смотреть в зеркало, когда бреюсь. Непонятно, как это никого не воротит от меня и медсестры находят для меня не последние свои улыбки. Или, может быть, их воротит, но они терпят, а уж потом, оказавшись в одиночестве, блюют в умывальник… И вытирают испачканные губы беленькими носовыми платочками, и после этого платочки превращаются в вонючие загаженные тряпки, а они незаметно выкидывают эти тряпки в мусорное ведро, а потом, как ни в чем не бывало, идут ко мне и снова улыбаются…
Мне снятся плохие сны, и Оскал уже говорил мне, что я кричу по ночам.
Не знаю, что со мной, но я начинаю его тихо ненавидеть: за его жизнерадостность и любовь к девушкам. Медсестер я ненавижу за их двуличные улыбки и лицемерные беленькие платочки, офицеров — за их погоны, тупость и власть, а чмырей — просто потому, что они есть.
Вчера я чуть не убил одного такого чмыря. Уже и не помню, за что. Я бы убил его, несмотря на свою слабость, но Оскал помешал мне. Может быть, я когда-нибудь убью за это и его.
Со мной что-то происходит. Я боюсь снов, боюсь своего выздоровления, боюсь смерти. Это трудно описать словами, но я

читати