Завантажити

высокого счастья. Даже угрюмое выражение усеянного морщинами лица Богуна заменилось отблеском радости.
— Да, — говорил вдохновенно гетман, — завтрашний день решит нам долю Украины. Быть может, это утро будет рассветом счастья и блага многострадальному нашему люду. Шляхетская, панская гидра не скоро после этого удара поднимет свои головы, а нам нужно будет воспользоваться этим моментом и отделиться от нее навеки. Когда бы только Бог помог завтра...
— Да уже этих войск и самого Собеского, ясновельможный наш батьку, и не считай — все они в "жмени"! — выкрикнул задорно Палий, подняв сжатый кулак.
— Так-то оно так, — кивнул головою Богун, — а все-таки вернее бы было, если бы теперь вечеряли в замке.
— Д-да, заупрямились мурзы, не захотели возобновить нападения, как я ни упрашивал, — дергал Дорошенко с досадой свою бородку "янычарку", запущенную лишь на подбородке. — О, этот Нурредин — хитрая собака, глаза у него так и бегают... Даже Калга наклоняет ухо к нему.
— Ох, доверять-то им трудно, — вздохнул Богун, — одно слово "невира". Нашу ведь братию считают они за собак; им и Коран не только дозволяет нас обманывать, а даже дает большую награду за всякого обманутого или убитого христианина.
В это время в палатку вошел встревоженный гетманский джура и объявил, что соседнее село все в огне.
Действительно, из-за откинутой полы палатки виднелось яркое зарево, от которого зловеще багровело темное небо.
— Уж не поляки ли зажгли для отводу, а сами прорвались? — вскочил встревоженный гетман и вышел стремительно из палатки.
— Нет, любый батьку, успокойся, — заметил Богун, — село лежит за татарским лагерем, — ляхам туда не прорваться, а уж не жарты ли это наших союзников?
— Не может быть, — возразил гетман, но тем не менее сейчас же послал есаула и писаря осведомиться об этом пожаре.
— Вот тебе, друже мой, новый довод, — продолжал доказывать свою мысль Богун, когда они снова вернулись к своим кубкам в палатку, — надеяться на татар невозможно, а ты еще все думал про Турцию!
— И думал, голубе мой, и думаю, — тихо сказал гетман, проводя рукой по своему высокому, отуманенному налетевшей тоской, челу. — Турция ведь за морем, и на нас оттуда своих лап не наложит, а татарву сдержит: не осмелятся они тогда нападать на подвластную султану державу, а какая нам от нее может быть тягота? — Ну, легкая оплата, да небольшое "послушенство", а в наши домашние дела она мешаться не станет и турчить нас не будет. Живут же, брате, под рукой блистательного султана христианские панства: и волохи, и мультане, и сербы, живут и хлеб жуют.
— Живут-то живут, а все-таки оно как будто не ладно, — почесал затылок Богун, — святой крест, и под опекою у неверных. Вот не мирится с этим сердце — что хочешь!
— Эх, что же тут иначе поделаешь, орле мой, коли "скрут", коли другого выхода нет? Без сильной руки, без поддержки нам не быть. Ведь расшматуют на части. Этот Андрусовский договор и заключен нам на погибель, чтобы легче было разорванные части растоптать под ногами. Ляхи взялись уничтожить и звание казаков. Эх, Иване, Иване! Болит мое сердце по несчастной нашей отчизне... да так болит! И сам ты ее любишь всей могучей своей душой, сам отдал ей всю свою жизнь, так ты и поймешь эту боль.
— Да, боль сердца я знаю, свыкся с ней, — ответил угрюмо Богун, наклонив низко свою поседевшую голову, словно под тяжестью накренившей ее "тугы".

LXVI
— Что же нам делать? С кем нам советоваться? — говорил Дорошенко, — всякий сосед про свои лишь интересы думает, а до нас ему дела нет... Мало того, наши интересы, наше благополучие раздражают их... Мы ведь словно горох при дороге — "хто не йде, той скубне"!
— Горох, горох, — улыбнулся горько Богун, — как только его до сих пор не вытоптали, удивляться нужно.
— Живучая и плодючая нива, друже мой, оттого-то нам и надо помыслить о данном нам Богом даре, великий будет грех, если мы его выпустим из рук, "занедбаем" навек. Кто говорит, что быть под крылом неверы приятно, но ведь это пока единая опора, а дай нам только высвободиться, да опериться, так мы тогда и опору эту по боку, без подпорок станем ходить на своих ногах.
— Вот это так думка, — оживился Богун, и глаза его сверкнули прежней молодой удалью, — за такую думку продолжи тебе, Боже, век. Эх, коли б... да что и говорить! Да за одно это твое слово сейчас же готов отдать свою буйную голову, разбить ее на черепки.
— Друже мой! — обнял его горячо гетман. — Золотое у тебя сердце и казачья душа. Эх, когда бы мне таких, как ты, хоть с десяток, свет бы перевернул. А ты мне будешь нужен в Чигирине, там я соберу раду, чтобы обсудить все это, ты поддержи меня, времена ведь последние наступают, на краю гибели мы. Знаешь сам, посылали ведь мы к Бруховецкому, пощупать его, настоящий ли он христопродавец, или, может, осталась у него хоть крапочка в сердце, не закупленная сатаной. И что же? Сам видишь, — кажется, и крапочки

читати