Завантажити

милостивый пан, — произнес таинственно, а вместе и заискивающим тоном странник, — он такой блаженненький... не от мира сего: все молчит, да Богу молится... А Господь изыскал его ласкою, дал ему дар пророчества; только он редко когда его проявляет... А вот, коли он уставится на кого глазами, то уж не даром: значит, Господь ему надыхает видение: уж если он присматривается к кому, то значит, долю того человека видит... и не темная, прости Господи, сила ее указует, а перст Божий.
Тамара бросил пытливый взгляд на послушника и, загоревшись желанием узнать свое будущее, произнес озабоченно:
— Во всяком случае, люди Божьи, мне вас нужно кой о чем допросить, а потому прошу следовать за мною. Не бойтесь, впрочем, — ничего худого вам не будет, — добавил он ласково для успокоения толпы и странников.
Старший из них завязал снова разложенные реликвии в свою котомку, вскинул ее за спину и, согнувшись покорно, пошел вместе с послушником вслед за Тамарой.
Сначала они вступили в обширные, светлые сени гетманского замка: стены этой комнаты были украшены щитами и перекрещенными копьями, а мебель в ней была точеная, деревянная, раскрашенная и раззолоченная на московский манер; у входных дверей стояли две небольших пушки. Пройдя парадные сени, Тамара завернул в какой-то полутемный, длинный покой, оканчивающийся низкой дверью.
Странники вошли вслед за есаулом в эту дверь и очутились в небольшой горенке, обставленной сплошным низеньким диваном с разбросанными по нему подушками; один угол ее был увешан иконами, перед которыми теплились три лампады. Из небольшого окна пробивался дневной свет и, смешиваясь с красноватыми отблесками лампад, ложился причудливыми тенями на дальних углах.
Тамара опустился тяжело на диван спиной к свету, а странники остановились у двери и стали усердно креститься на иконы.
— Ты мне дай и терновых шипов, и Иудина древа, и "цилющои" воды: я тебе заплачу, — перевел тяжело Тамара дыхание; порывшись в кошельке, он достал увесистую серебряную монету и протянул ее страннику.
— Ах, ясновельможный пане, не достоин я, грешный, таких щедрот, — возразил тронутым голосом странник, — да и как же такие страшные "святощи" давать в руки людям. Ведь ясный пан сам говорил...
— Да, говорил, — прервал его раздраженным голосом Тамара, — оттого-то я и прошу их, чтобы они не попались в руки какого-либо лиходея... Наконец, я приказую, чтобы эти опасные вещи были вручены мне на хранение.
— Панская воля, — ответил смиренно странник и передал два мешочка да небольшой пузырек в руки есаула.
— Возьми же талер, да вот еще один, — подал есаул страннику две монеты, — а вот теперь пусть малец расскажет что-либо про мою долю, что ждет меня впереди и чего я должен стеречься?
— Скажи, отроче, — обратился и странник к послушнику, — если Господь тебя вразумил.
Послушник начал читать тихо молитвы и часто креститься, глядя безумными глазами не на Тамару, а словно через него куда-то в безвестную даль. Тамаре стало жутко от этого взгляда, от этих беззвучных слов, слетавших с побелевших губ послушника, и он приподнялся с места, объятый суеверным страхом.
— Вижу, зрю прошлое твое, — начал тихо и невнятно послушник, — королевские чертоги, велелепие, чревоугодие, дьявольское плясание, пекельная роскошь, зависть змия, вожделения козлищ, ехидство жабы... Ой, суета сует и Каинский грех: брат на брата возста, друг на друга, ища ближнего своего погубити... Снова тьма; ничего не вижу... Ай, что это?
Не чертоги, а хижины, дикое беснование какого-то воинства, не паны уже, а чернь, бряцание бандур, сатанинское песнопение и сквернословие... О, снова зрю тебя и еще кто-то молодой, разъяренный... Какая-то отплата...
— Довольно! — остановил дрогнувшим голосом послушника Тамара, — он весь был бледен и дрожал; на его подбритом лбу крупной росой выступил пот. — Ты лучше скажи, что меня ожидает в будущем?
— Слава, торжество из торжеств! — воскликнул вдохновенно послушник. — Я вижу на тебе гетманскую мантию...
— Ай! — воскликнул порывисто Тамара, словно задохнувшись от недостатка воздуха, и схватился руками за грудь.
— Только стой, стой! — поднял руку послушник и провел ею по глазам, словно желая протереть их для ясновидения. — У тебя есть недруг... ты его считаешь помстителем... Так, так: вот он, рядом с тобою... молодой, пышный... но врази мои паче ближних сташа, а очеса мои слепотою крышася. Он, сей враг мнимый, — продолжал медленно послушник, вонзая свои очи в раскрытые широко от изумления глаза Тамары, — тебе потребен, ой зело потребен; он — ступени твои, по которым взбираться ты будешь к верховине счастья... Там, на верху горы, где зрю тебя в блеске — его уже нет... Ты сам аки солнце сияешь... но в пути тебе он потребен: и пока жив он, ты грядешь к славе, а если умрет — твой путь обрывается...
— Но если он жив? — воскликнул радостно Тамара.
— То дорога твоя светла и доля ясна, как звезда

читати