Честно говоря, я думала, что сборник «женской прозы», составленный Захаром Прилепиным, доставит мне и читателю немало веселых минут. Традиционалистские взгляды Прилепина на предопределенные гендерные роли хорошо известны по его собственной прозе, поэтому ситуация заключает в себе определенный комический потенциал. Можно было ожидать, например, противоречия между взглядом составителя и литературным материалом или, наоборот, тенденциозности в отборе. Но ничего этого нет, кажется, а при чтении становится не до смеху.

Сборник рассказов четырнадцати современных писательниц производит впечатление одновременно очень однообразное и трагическое. Однообразное — потому что большая часть авторов, за редкими исключениями, пишет об одном и том же, говорит языком одной и той же героини. Трагическое — потому что это не просто так себе героиня, мы давно и хорошо с ней знакомы. Похоже, Людмила Стефановна Петрушевская научила женщин говорить, и с тех пор им так и не пришло в голову придумать другой способ. Как поет талантливый русский музыкант Петр Горьев:

«маленькая точка на спине
под самой под лопаткой
дотянуться не могу
маленькая дочка во дворе
играет с кем-то в прятки
пустота в моем саду

а если бы только был бы милый рядом
ах если б только
был бы тут какой-нибудь человек
которому можно рассказать про то, что было
рассказать про то, что снилось
и как давит, давит».

В удивление и уныние приводит не тот факт, что неизменным остается предмет письма: что уж, человеческое одиночество — вечная тема. Но тут вне времени застыла сама оптика писательниц и даже пейзаж за окном. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Там какой-то непрекращающийся совок как состояние духа, одна и та же пыльная хрущевка, если кто из героев и стал «более лучше одеваться», то ни один — думать хоть о чем-то сегодняшнем. Если у Петрушевской часто — хотя, конечно, далеко не всегда — беспросветный ад женской жизни объясняется необходимостью выживать в одиночку или с ребенком в самом прямом смысле слова — обеспечивать быт, то никто из героинь нулевых не страдает от особой нищеты, у них, по идее-то, должны бы быть другие проблемы и новые жизненные сценарии; хоть фейсбук бы завели, что ли, но нет — интернет в ту реальность еще не провели.

Предисловие составителя называется «Женщина выходит на свет» — как будто она нечисть, вампир какой-то. И такое толкование правда приходит в голову по мере чтения, хотя Прилепин этого совсем в виду не имеет — напротив, он женщину идеализирует согласно традиционным канонам. Он преклоняется перед тем фактом, что женщина одинока — и на-поди, все еще скрипит помаленьку, даже если при этом в ее жизни нет ни радости, ни подвига, ни занятия хоть какого-нибудь:

«Здесь нет мужчин. Речь не о том, что мужчин не обнаружилось среди авторов — это ж антология женской прозы, им и делать тут нечего. Мужчин почти не видно в текстах. Есть дети, есть отцы, деды — а собственно мужчины героинь будто бы запропали куда-то. Видимо, это миф, когда говорят, что мужчины вполне могут обойтись без женщин, зато вот женщины без сильного пола не могут совсем, никак. Могут. По крайней мере, с недавнего времени. Мир, описанный в этой книге, движим женщиной. Женщины здесь — тихие подвижники не быта (или не только быта), а бытия».

Как поясняет Прилепин далее, вообще-то мужчины в рассказах присутствуют — просто они его не устраивают: «Есть Аркаша в повести “Вариант нормы” Андроновой — но он, скорей, сын своей матери и никакой не муж — да и будущая жена тоже воспринимает его как большого непричесанного ребенка. Гриша в “Кукуше” Майи Кучерской — тоже почти сын; в любом случае, не муж точно. <…> Женщина рожает у Букши в рассказе “Ночи нет” — муж не сбежал и даже, что удивительно, не спит, но все равно где-то далеко, и в своей дали он тоже какой-то перепуганный и суетливый». Мне в этом видится излишний догматизм: мать упомянутого Аркаши страдает шизофренией, и герой пожертвовал музыкальной карьерой, чтобы заботиться о ней, да и к героине относится хорошо; процитированный рассказ Кучерской — чуть ли не единственный в сборнике о настоящей любви; и нет ничего странного в том, что мужчина перепуган, когда его жена рожает. Но вообще такой взгляд составителя действительно обоснован материалом. Герой рассказов часто представляет собой фигуру совершенно отталкивающую. Например, как у Анны Матвеевой в рассказе «Обстоятельство времени»: «Муж Е.С. Виталий ведет нескончаемую беседу с телевизором, один-одинешенек сражается с целой гвардией улыбающихся голов. Прибегает с работы и сразу включает телевизор, а тот и рад стараться, на каждом канале — своя голова с улыбкой. Одна голова рассказывает о погоде, про ясные майские деньки, а Виталий ей — р-раз, саркастически:
— Помню я твои майские деньки на прошлой неделе — шумел камыш, деревья гнулись!»

Иногда оторопь берет — почему вообще должна вызывать сочувствие героиня, живущая с человеком, о котором думает с таким ядом. Да, он, конечно, не подарок — но и о ней же нельзя сказать, что ее сердце полно любви, совсем нет. Дело ведь не в том, что в мире «Четырнадцати» мужик измельчал — там вообще все люди малахольные, просто женщине определенная неполноценность и пустота прощаются, ее необходимость влачить свои дни, не имея возможности восполнить эту неполноценность за счет мужчины, традиционно воспринимается как подвижничество; те же симптомы у мужчины вызывают презрение.

«Геннадий Палыч носит ботинки на толстой подошве или на каблучке, размер обуви у него маленький. Говорит, что сорок первый, а на самом деле — тридцать девятый, да» — и как будто мало ему этого унижения, автор пишет дальше: «у Жени он носит женские тапки с меховой опушкой». У Геннадия Палыча вообще много недостатков: он стервец, у которого несколько семей и который не удосуживается навестить собственного тяжелобольного ребенка — только раз передает аспирин в дверь, не заходя, чтобы, не дай бог, не заразиться. Тем не менее героиня звонит ему и удивляется его способности по-прежнему поднимать ей настроение, так что эта меховая опушка уже отдает мелочностью. Нормальных тапок любовнику пожалела! В рассказе другого автора такой же приходящий многолетний партнер после душа всегда надевает халат потенциальной тещи. Героиню это, правда, умиляет, но что за вывернутая эдипальная фантазия.

В определенном смысле — том, о котором пишет Прилепин, — это мир победившей эмансипации, но в каком-то странном изводе: если феминистки, среди прочего, боролись с отношением к женщине как к сексуальному объекту, то здесь мужчина воспринимается как барахлящий предмет быта. Единственный, который хотя бы хорошо функционирует, закономерно оказывается роботом. После этого не удивляет, что героиня не может обрести душевную близость с мужчиной, который предварительно лишен всего человеческого (и кастрирован тещиным халатом) — он не может пугаться или суетиться, ему не позволено одновременно быть чьим-то преданным сыном, отцом или дедом, ему не прощается маленький размер ноги. И это жалкое существо — вернее, его зияющее несоответствие предзаданной роли — тем не менее почему-то составляет центр женского мира. У нее нет другого интереса или занятия. У нее обычно есть работа, но ни одной мысли — ни радостной, ни любопытной, ни даже горькой — по этому поводу не приходит ей в голову. Она иногда занимается домашним хозяйством — тоже дело, но она и в этом не находит ни малейшего вдохновения: «Мать собирала ужин — ее жизненным принципом было отсутствие лишних движений, и поэтому ужинали всегда поздно, измаявшись ожиданием. Матери и в голову бы не пришло покормить Мишу, а отцу еду снова разогреть, когда он вернется. Пока она расставляла тарелки, отец, тоже старший прапорщик, как и Денисов, читал книгу про персидского царя Дария. Отец вообще много читал, а мать почти никогда». У другого автора героиня — «Бедная Антуанетточка», — напротив, читает все время; читает и ест — эти занятия, почти синонимичные для нее, становятся суррогатом настоящей жизни, которой она лишена из-за толщины и некрасивости. Лишний вес — важная тема в этом мире, как и штамп «женщина из последнего вагона» — в том смысле, что «поезд уходит», цвет юности облетает, личную жизнь уже не устроить.

Нормальных тапок любовнику пожалела!

Репродуктивная функция — главная для этой обобщенной героини; у меня и в мыслях нет принижать важность деторождения в жизни человека, но тут ребенок — вообще единственное светлое пятно. Ребенка героиня любит, конечно, но, хотя мы понимаем, что в материнской любви — чуть ли не более, чем во всякой иной, — очень много физиологического, тут физиологией все начинается и заканчивается: «Сейчас подойти, обнять, взять на руки теплое, сладкое тельце. Узенькие плечики, цыплячьи лопатки, прижать к груди, вдохнуть русую макушку, ручеек волос на шейке, горячие пуговки позвонков...». Долгие описания ушибленных коленок, пуговок позвонков и носиков-курносиков, но редко у кого что-то кроме. Для пущей нежности эти дети постоянно хворают — у них у всех, как сговорились, температура, их рвет, им нужно вырезать гланды. Взрослые дети, как правило, разочаровывают, становятся совершенно чужими, бессердечными и, что важно, физически непривлекательными. Неудивительно, что и мать самой героини нигде не оказывается родной душой, она в лучшем случае существует рядом, усугубляя квартирный вопрос, а в худшем коверкает жизнь дочери, гнобя ее за тот самый лишний вес и уходящий поезд. Я говорю не о литературном уровне рассказов: он очень разный, есть тексты хорошие, например, хочется отметить рассказы Натальи Ключаревой, Анны Старобинец, Алисы Ганиевой. Я только про общую картину мира, которая складывается из женской прозы нулевых: «Бедная Антуанетточка стала как все. Превратилась в рядовой толпообразующий элемент. И это было как будто умирать — заживо и в полном сознании».

Я не знаю, почему главной героиней нулевых стал толпообразующий элемент. Как будто разрушенный быт из людей душу вынул, и непонятно, как вставить ее обратно (опять же — разумеется, есть исключения — я говорю об общем впечатлении). Долгое время в русской литературе некуда было деться от любви — даже если (и чаще всего) дома нет, секса нет, детей нет, нет всех внешне видимых ее проявлений — любовь, как пыль, копилась по всем углам, только зазевайся. Но теперь в женской прозе воцарился какой-то дурной литературный автоматизм, все та же «Темная судьба», как в хрестоматийном рассказе Петрушевской, где все тот же вечный толстый, неопрятный и асексуальный персонаж с леденящей душу деловитостью «делает свое дело», а потом возвращается от двери, чтобы съесть с ножа еще кусок торта, и все спрашивает: как ты думаешь, будет он завлабом? В свое время этот рассказ потряс меня до глубины души, но сегодня, слушая его многократно повторенное эхо в женской прозе нулевых, нет-нет да подумаешь с раздражением: хоть бы она уже сама стала завлабом, ей-богу, ну хоть чем-нибудь занялась бы! Но как в песне поется:

 «так нет же
я одна сижу в окно гляжу
а там все та же
безысходность там все та же пустота
голого поселка непристойность
голого советского поселка нагота

но если бы только был бы милый рядом
ах если б только
был бы тут какой-нибудь человек
которому можно рассказать про то, что было
рассказать про то, что давит
давит давит
давит эта точка на спине

а нету»

Женская проза «нулевых»: рассказы. / Сост. Захар Прилепин. — М.: Астрель, 2012.

Варвара Бабицкая