Re: цензії

Процитирую аннотацию, она в отличие от большинства аннотаций довольно верно характеризует книжку: «В издании, приуроченном к 20-летию со дня смерти замечательного ленинградского поэта Олега Григорьева (1943–1992), представлены неизвестные ранее произведения в рукописях 1989–1991 гг., в том числе поэма «Циркачи», поэтический цикл «Из дома, из семьи», рассказ «Гора» и ряд других ценных текстов. Рукописи публикуются факсимильно, с расшифровкой и комментариями. Публикация снабжена справочным аппаратом и иллюстрациями. Приложение содержит неизвестные ранее последние прижизненные фотографии Олега Григорьева».

Все так. Вступительная статья, составление и примечания – заслуга литературоведа Антона Скулачева. Хотя «расшифровку» читать трудно, ибо поздняя (как мне кажется, именно как мне кажется, как я предполагаю) правка, ну, скажем, дана в примечании. И вместо того чтобы прочесть стихи (версию, конечно):

Ворвался в форточку

мотылек –

Оставил мне гроб свой – кокон.

Очень не ко мне друг пробег

Мимо моих окон.

Читаем вот что:

Ворвался в форточку

мотылек –

Оставил мне гроб свой –

кокон.

Очень не ко мне девочки прошли

Мимо моих окон.

И примечание – «Вариант ручкой: друг пробег».

Нет, все сделано правильно. И я, кстати, здесь и далее (кроме специально оговоренных случаев) сохраняю авторскую орфорграфию. Так вот, да, правильно, текстология, куда деваться. И Григорьев потом мог все сто раз поменять, «девочки» сюжетно интересней, значит, могло быть что-то вроде (спокойно, товарищи, не кидайтесь стулом, «что-то вроде»): кто-то не ко мне девочек поволок и пр. Так что только так и надо было.

Хотя в некоторых местах расшифровки мне, например, был «очевиден», скажем так, ход мысли поэта. Но текстолог, конечно, не будет предлагать версий. А я предложу. Мне-то что, я не ученый. Тем более я же ясно говорю: версия. Причем версия скорее всего первоначального варианта стихотворения. А окончательным мог стать какой-нибудь пятый или восьмой. И не важно, что перед нами миниатюры. Но версию первоначального варианта одного-двух стихотворений я все же привести попытаюсь. И предполагаемую авторскую логику.

Вот сколько извинений. Итак, еще один пример. Я увидел вот что:

Искал я водку ночью

Зря под дождем ходил

Эсенцию чесночную

В аптеке я купил

Отпробовал эсенцию

И на тахте прилег

Такой возник под сердцем

Сейсмический толчёк...

Расшифровка предпоследней строки такая: «Вдруг чувствую под сердцем такой возник». И примечание к фразе «Вдруг чувствую» – «Подчеркнуто (возможно, зачеркнуто)». Так и надо (см. последнюю иллюстрацию). Я не капризничаю. Все сделано правильно. Но второй пример, мне кажется, показывает и версию того, как «традиционный» текст становится более «григорьевским». Сначала повествовательное: «вдруг чувствую», а потом более резкое, рубленое, григорьевское: «такой возник».

В книге много всего, хоть она и небольшая по объему. Так что приведу лишь одну прозаическую миниатюру, но целиком. Она шедевр. И она почти закончена. Приведу, конечно, мою версию: уберу то, что зачеркнуто. Поставлю в одном месте точку. В другом вместо «подчерк» все же напишу «почерк», вместо «посвечник» – «подсвечник». А в другом сдвину текст в строчку. Хотя начинался он в столбик, есть даже размер, но стихотворение как-то само – раз, и вылилось в прозу. Мне кажется, что было (могло быть) именно так.

«Пришел домой – лежит телевизор вверх ногами. Окно разбито.

Внизу табуретка на табуретке на табуретке на табуретке прямо к окну. Эге – были воры.

Так и есть – нет бронзового подсвечника.

Раз вижу его в антикварном. Не пожалел – купил – все же от бабушки.

Опять стащили, и почерк тот же – телевизор вверх ногами, окно разбито и табуретка на т. на т. на т.

Тут Г. приходит, трусы в угол и на кровать. Ноги под потолок.

– Опять, говорю, подсвечник!

– А, брось.

А, бросил, подсвечник, думаю, в том же антикварном. После выкуплю».

Помните начало: «Пришел домой – лежит/ телевизор вверх ногами» – стихи же. А потом как-то взяла и потекла проза.

* * *

О самом Григорьеве рассказывать много не буду, приведу несколько самых известных его текстов, точнее, те, что сам помню наизусть и скажу, что он автор нескольких великолепных детских книжек, писал для «Ералаша», сидел (хоть и не так долго) за тунеядство, был осужден (правда, условно) за «дебош и сопротивление милиции», «взрослые» его стихи, конечно, изустно и частенько безымянно были известны всем, а в печать (еще более конечно) не шли. Может, что-то и просочилось при жизни, но по-настоящему «взрослый» Григорьев пришел к читателю лишь посмертно. Вот кое-что по памяти, так что без кавычек:

Девочка красивая

в кустах лежит нагой.

Другой бы изнасиловал,

а я лишь пнул ногой.

Или:

Жену свою я не хаю,

И никогда не брошу ее.

Это со мной она стала плохая,

Взял то ее я хорошую.

Или (любимое):

Ем я восточные сласти,

Сижу на лавке, пью кефир.

Подошел представитель

власти,

Вынул антенну, вышел в эфир:

– Сидоров, Сидоров, я Бровкин,

Подъезжайте к Садовой семь,

Тут алкоголик

с поллитровкой,

Скоро вырубится совсем.

Я встал и бутылкой кефира

Отрубил его от эфира.

Или:

Ездил в Вышний Волочок

Заводной купил волчок.

Дома лежа на полу

Я кручу свою юлу.

Раньше жил один я воя,

А теперь мы воем двое.

Или (одно из самых известных, породившее целый жанр):

Я спросил электрика Петрова:

– Для чего ты намотал

на шею провод?

Петров мне ничего

не отвечает,

Висит и только ботами

качает.

Или:

Склонился у гроба с грустной

рожей,

Стою и слушаю похоронный

звон.

Пили мы одно и то же.

Почему-то умер не я, а он.

И последнее. Самые тяжелые, самые ожидаемые, самые трогательные, самые важные, самые добрые и самые печальные страницы книжки – небольшие воспоминания его друзей Алексея Митина, Олега Котельникова и Владимира Яшке о последних днях Олега Григорьева. Здесь помещены и три фотографии. Вот описание, сделанное Алексеем Митиным: «...Олег прикуривает от свечки. Яшке говорит: «Олег, не прикуривай от свечки, плохая примета» (...) На последней фотографии они с Яшке ругаются. Яшке говорит: «Олег, ты неправильно живешь, ты великий поэт». Далее (его же) воспоминания: «Я говорю Олегу Григорьеву, там же находившемуся: «Олег, давай выпьем». Он отвечает: «Нет, я пить не буду». Посидел с нами Олег полчасика, потом пошел в туалет, вернулся и говорит: «У меня кровь изо рта идет» (...) Когда пришел главврач больницы, он спросил Олега: «Ну что, Григорьев?» Олег отвечает: «Да». – «Поэт?» – «Поэт». – «Семья есть?» – «Была». – «Дети есть?» – «Есть». – «Ну и как вы дошли до жизни такой?» Многоточие...»

И еще чуть-чуть. Владимир Яшке: «Я поднимаюсь к друзьям своим по лестнице. Вижу – кто-то по лестнице ползет – и вдруг хриплый голос Олега: «Яшке, Яшке! Помоги мне добраться». А его даже узнать в лицо нельзя...»

Хочется плакать? Рано. Вот небольшой кусочек из воспоминаний (его соседей по лестничной площадке на проспекте Космонавтов, где он жил с 1985 по 1991-й, тех, кто и сберег «Красную тетрадь»): «...Олег. Он стоит и говорит: «Вы знаете, у меня канарейка, она не может есть, не клюет, а мне одному с ней не справиться...»

Пауза. И продолжаю:

«Я ему: «Олег! Две руки, мужчина, что не справиться-то?» А он: «Я ее должен держать, кто-то должен открывать клюв, а кто-то должен ей туда класть...» (Татьяна Фрид).

Теперь можно плакать.

Евгений Лесин