Завантажити

Отцу моему не давали покоя лавры великих шпионов. Вернее, разведчиков. Он пользовался именно этим словом, всегда выговаривая его сурово и твердо. Он ставил их мне в пример. Я помню, на какой твердой кровати спал Феликс Эдмундович, и с детства слышал фамилии Зорге, Кузнецов, Филби, Абель…

Думаю, в мечтах своих отец представлял себя похожим на них. Его распорядок дня, занятия спортом, чтение, выписки из книг, которые он делал в толстой тетради, - определения иностранных слов, статистические данные, любопытные факты (из запомнившегося мне было значение слова «стимул» - «кол или палка, с помощью которой погоняли скот») – все это самообразование было из той же области. Сила тела и духа, мощный аналитический ум, вовлеченность во все важнейшие мировые события, участие в большой игре, опыт высокой интриги. Он мечтал быть участником дуэли величайших разведок мира, он хотел быть причастным к управлению движением потаенных шестеренок этого мира, активным деятелем закулисы, в которой писалось либретто всех драм и триумфов человечества.

И весь этот киношный антураж, который домысливал уже я: заграничные поездки на белоснежных реактивных самолетах, банкеты, элегантные костюмы, блики солнца на лице сквозь сетчатую шляпку, неотразимый шарм остроумных мужчин и женщин, разноязыкая речь, экзотические названия мест, которые так ароматно выговариваются вечером, при свете настольной лампы, падающем на висящую над столом карту. Пароходы, хром дорогих авто, трансатлантический рейс, загадочные маршруты, на которых разыгрываются невидимые миру драмы: «Гавана – Ленинград 11000», «Лондон 11300, Гибралтар 9400 – Кейптаун», «Папеэте – Панама 8500»… И все это – подчинено одной цели: за улыбками, флиртом, дорогим алкоголем и ароматом табака – стальные глаза Родины, которая бдит.

Думаю, где-то в глубине души отец надеялся, что я каким-то образом осуществлю эту его мечту, стану кем-то, от кого будет зависеть многое, стану одним из тех избранных, кто ясно представляет себе всю картину, весь глубокий смысл происходящего в мире.

Небольшая библиотека наша, занимавшая одну полку в два ряда, состояла, в основном, из книг о войне. «Ставка больше чем жизнь», «Всем смертям назло», «Сильные духом», «Дожить до рассвета», «Экспансия» и что-то еще, поменьше калибром Я все их прочитал, подхватив от отца вирус военно-шпионско-революционной романтики. Я писал на какой-то из уроков домашнее задание по биографии Дзержинского, а отец аккуратно перерисовывал на титульный лист реферата канонический остробородый портрет железного Феликса.

А потом по телевизору показывали сериал «Семнадцать мгновений весны». Элегантная форма, стильная машина, хладнокровная невозмутимость Штирлица, улицы городов, так не похожие на те, что видел я, Альпы, несвоевременная Эдит Пиаф, запах угля на гулких железнодорожных вокзалах Европы, скорые поезда с уютными плюшевыми купе, вкус кофе в старом кафе.

И в то же время, какие-то не советские были лица у всех наших киношных разведчиков. Ну не похожи были Тихонов, Жженов, Ножкин на этих, так поразивших когда-то мое воображение: «слепцы мордатые, мужики крепкие и приземистые, точно колодники, холодно загубившие десятки душ: у этих головы твердые, квадратные лица топором вырублены, и босые ноги налиты сизой кровью и противоестественно коротки, равно как и руки. Есть идиоты, толстоплечие и толстоногие. Есть горбуны клиноголовые, как бы в острых шапках из черных лошадиных волос. Есть карлы, осевшие на кривых ногах, как таксы. Есть лбы, сдавленные с боков и образовавшие череп в виде шляпки желудя».

То была уже иная порода людей, воспитанная идеально справедливым строем, картина которого уже четко сложилась в их умных головах, порода космополитов, которых трудно было представить себе в декорациях советских профсоюзных, райкомовских и комитетских реалий. Их место было именно там – на границе двух систем, терминаторе Добра и Зла, какими они их понимали.

И радостно становилось на душе оттого, что земля наша может рождать таких людей. И гордость я чувствовал оттого, что они смогли стать такими в стране, немного отличной от той, в которой им довелось родиться, в стране ими вымышленной, но реальной, сотворенной трудами и талантами их светлого ума и глубокой души. Страны настоящих мужчин, мужчин с мировоззрением без примеси узкой идеологии, способным охватить весь земной шар, с его Египтами, Анголами, Африками и борьбой политических систем.

И как-то по-особому из-за всего этого запала мне в душу песня «Где-то далеко». Именно благодаря этой песне я понял, что все они – где-то наши, они – березки на нехитром просторе, они – маленькая деревенька и домик со старушкой-матерью, они – речушка, где с мальчишками купались голышом. Даже если всего этого и не было. И эти мундиры, костюмы, машины, очки, перчатки и сигареты, все эти кофейно-коньячные Европы и пряные Латинские Америки, в которых они чувствовали себя как рыба в воде, – все это во исполнение долга перед их воображаемой, ими сотворенной Родиной необыкновенных советских мальчишек.

Оказалось, что была у нас дома пластинка-миньон с этой песней. И был старенький проигрыватель. И вот однажды, когда родители, радостно и празднично одевшись, оставив после себя в комнате ароматы маминых Ispahan и отцовского «Ожён», пошли с друзьями в ДОФ на концерт корякского ансамбля «Мэнго», я посвятил весь вечер этой песне. Снова и снова слушал я голос Иосифа Кобзона, и каждый раз сладко замирало мое сердце на строчках припева:

«Где-то далеко, где-то далеко

Идут грибные дожди.

Прямо у реки в маленьком саду

Созрели вишни, наклонясь до земли.

Где-то далеко в памяти моей

Сейчас, как в детстве тепло,

Хоть память укрыта такими большими снегами».

Кто знает, почему именно эти строчки так меня трогали. Может, то тосковал по грибным дождям и вишневым садам маленький украинец, занесенный сюда, на край света, и память которого тоже была укрыта большими снегами и вьюгами за окном.

А скорее, тосковал я оттого, что и сам чувствовал эту свою причастность к жизни большого мира, до которого от меня было здесь – рукой подать. Хотя бы до этих лодок в бухте, некоторые из которых, наверняка, были в территориальных водах Америки, и все вместе были способны поставить жирную точку в жизненной повести человечества. Я тоже был маленьким космополитом, мне тоже была знакома глубинная тоска по воображаемой прекрасной родине, не той, где я родился, а той, где я почувствовал бы себя счастливым.

Горло мне сжимал комок, из которого к глазам поднимались слезы, и эта темная ночь за окном, с ее снегом и острыми звездами, и эта пустая комната, а родители там, в ярко освещенном зале, слушают бубны и смотрят на пляску белоснежных костюмов, черных блестящих волос, медных бляшек и оленьего меха, а я тут, далеко, и мне так тепло в моем детстве.

Первым не выдержал проигрыватель. Внутри него что-то зашипело, нехорошо запахло, над запнувшейся пластинкой появился дымок. Но боль моя уже меня покинула. И, как в песне, сизым облаком полетела к родному дому, которого у меня еще не было.

Проветрив комнату, я, чистый помыслами и душой, накрылся теплым одеялом и уснул в своем углу за шкафом.

читати