Завантажити

комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
- Как это удивительно делают мыло, - сказал он, оглядывая и развертывая душистый кусок мыла, который для гостя приготовила Агафья Михайловна, но который Облонский не употреблял. - Ты посмотри, ведь это произведение искусства.
- Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствование, - сказал Степан Аркадьич, влажно и блаженно зевая. - Театры, например, и эти увеселительные... а-а-а!- зевал он. - Электрический свет везде... а-а!
- Да, электрический свет, - сказал Левин. - Да. Ну, а где Вронский теперь? - спросил он, вдруг положив мыло.
- Вронский? - сказал Степан Аркадьич, остановив зевоту, - он в Петербурге. Уехал вскоре после тебя и затем ни разу не был в Москве. И знаешь, Костя, я тебе правду скажу, - продолжал он, облокотившись на стол и положив на руку свое красивое румяное лицо, из которого светились, как звезды, масленые, добрые и сонные глаза. - Ты сам был виноват. Ты испугался соперника. А я, как и тогда тебе говорил, - я не знаю, на чьей стороне было более шансов. Отчего ты не шел напролом? Я тебе говорил тогда, что... - Он зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.
"Знает он или не знает, что я делал предложение? - подумал Левин, глядя на него. - Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в нем", - и, чувствуя, что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана Аркадьича.
- Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченье внешностью, - продолжал Облонский. - Этот, знаешь, совершенный аристократизм и будущее положение в свете подействовали не на нее, а на мать.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он прошел, как будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце. Он был дома, а дома стены помогают.
- Постой, постой, - заговорил он, перебивая Облонского, - ты говоришь: аристократизм. А позволь тебя спросить, в чем состоит этот аристократизм Вронского или кого бы то ни было, - такой аристократизм, чтобы можно было пренебречь мною? Ты считаешь Вронского аристократом, но я нет. Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого бог знает с кем не была в связи... Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей, подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум - это другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю много таких. Тебе низко кажется, что я считаю деревья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым... Мы аристократы, а не те, которые могут существовать только подачками от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный.
- Да на кого ты? Я с тобой согласен, - говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить за двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. - На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и...
- Нет, я не знаю, знаешь ли ты, или нет, но мне все равно. И я скажу тебе, - я сделал предложение и получил отказ, и Катерина Александровна для меня теперь тяжелое и постыдное воспоминание.
- Отчего? Вот вздор!
- Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я был груб с тобой, - сказал Левин. Теперь, высказав все, он опять стал тем, каким был поутру. - Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, - сказал он и, улыбаясь, взял его за руку.
- Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы объяснились. А знаешь, утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы так и не спал, а прямо с тяги на станцию.
- И прекрасно.

XVIII

Несмотря на то, что вся внутренняя жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним, привычным рельсам светских и полковых связей и интересов. Полковые интересы занимали важное место в жизни Вронского и потому, что он любил полк, и еще более потому, что его любили в полку. В полку не только любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего принимал к сердцу интересы полка и товарищества. Вронский сознавал этот взгляд на себя товарищей и, кроме того, что любил эту жизнь, чувствовал себя обязанным поддерживать установившийся на него взгляд.
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь. Но, несмотря

читати