Завантажити

«Они никогда не разговаривали друг с другом. Их взгляды никогда не встречались. Великий стыд, стыд отца и сына, - это тайна, более непостижимая, чем материнство и жизнь, этот таинственный стыд, смыкающий губы мужчин и таящийся в их сердцах, заставляет их молчать».

Ибо каждый из нас сын – миллиона отцов.

Отец мой – фигура эпическая, вроде певца Баяна, за свой век который так и не спел ни одной песни.

У меня с ним прямо-таки мистическая связь, но, скорее, из области черной магии: его так и тянет туда, в то место и время, где я вершу «преступление» – действие или слово, дающее ему повод лишний раз помянуть мою тупость и свой несчастный удел.

Кто с таким упорством, как я, искал ему оправдания? Сомневаюсь, что даже он. Он был прав во всем, абсолютно, и эта его правота даже мысли не допускала об оправдании. Оправдываться – сомневаться. Его жесткость сомнений не знала.

Этот человек жил частью моей судьбы, той ее частью, где все ОК, где планы сбываются, надежды уместны, где люди, и все заняты делом, и есть во всем смысл, полное значения настоящее и определенное будущее.

В одном этот человек был уверен твердо: против него существовал всемирный заговор. Заговор политиков, богачей, деятелей искусств, журналистов…

Для него литература имела право на существование лишь в том случае, если она «высмеивала». Остальное – пустая забава, не стоящая внимания. «Мощная книга», «хороший роман»… Такие, вот, жанры, не иначе.

А еще он любил смотреть кино про правду. И книги про войну. Я так понимаю: высшим достижением художника в его глазах было «чтобы все, как в жизни». Чехов ценен лишь тем, что «высмеивал этих дураков». Точка. Поэтический вымысел, метафора – это уже не то. Говно. В жизни все не так. Это все пидары, они сделали нас тряпками, нормальных мужиков заставили задумываться о всякой хуйне, подточили нас, суки, мы и не заметили. Все эти певцы, поэты – шваль, одним словом, дельцы, деньги делают, поскакал, повыебывался, попиздел, ля-ля-ля, бля, взял деньги с дураков, и гуляй, Вася. Вот так. А ты говоришь...

У него был звериный нюх на чуждое, на все, чего не принимала его примитивная и жестокая в своей сентиментальности душа. Это был знак мне – обрати внимание! – это ему чуждо, в этом есть что-то для тебя. Верный знак. Человек, книга, музыка, событие – его неприятие стимулировало мою заинтересованность. Постепенно во мне развилась способность оценивать все с двух точек зрения – его и своей. Отвергать и интересоваться. Во мне его кровь. Но были вещи, которых однозначно не мог оценить ни он, ни я. Они требовали особого внимания. Я думал.

Он переехал жить в село. Что-то в нем изменилось. Часто, куря на веранде, я украдкой наблюдал за его суетой во дворе, искал знакомого с детства человека и не находил. Когда шел дождь, отец мой затихал. Становился где-нибудь под навесом, складывал на животе руки, опускал голову, на лицо его ложилась печать смирения, голос, в редких обращениях ко мне, становился мягок, глаза наполнялись грустью и какими-то нехозяйственными мыслями. На все вокруг вдруг нисходил покой, ни дуновения, ни резкого звука – вкус дня словно был смягчен молоком тишины.

А теперь нам с ним слишком поздно становиться хорошими. За долгие годы привыкшие видеть друг в друге врага, мы разучились любить даже себя, верить в то, что еще можно найти в себе силы мириться, любить. Такие слова мне – шум. Во мне царит спокойствие и безразличие. Мы с ним иссякли, опали, так, словно в нас прекратился приток крови, мы лишились эмоций, даже негативных – единственного, что еще давало нам силы быть тверже. Вражды теперь нет, но и любви – тоже. В нас царит тишина. Нас словно нет.

Мне даже горе его ненавистно - оно не мое, чужое. Хоть причина его и моего – одна.

Но мы его любим. Эта любовь нас кормит. И каждый ужин с ним похож на тайную вечерю. И на посмертное раскаяние.

А как он режет козу! Вы не знаете, что такое коза! Ах, как он любит это животное! Он убивает его одним движением ножа. Он не из робкого десятка, он уже привык. Он делает это не со зла, а потому, что нужно кушать, ему, оголодавшему за свое счастливое детство.

Но он всю эту живность, которая предназначена человеком пойти ему под нож, любит и при жизни не обижает. Но потом приходит ее час, и она становится ему пищей.

Еда для него – это нечто большее, чем еда. Это некая метафизическая субстанция, от запасов и самого наличия которой зависит не столько его существование физическое, а самые его мировоззренческие установки. Потребляя пищу, он священнодействует. Его не столько заботит разнообразие, сколько количество и чтобы «было мясо».

Насытившись, он добреет по отношению к миру, который обычно в его мировосприятии представляется ему сборищем «хитрецов» и «проходимцев», с редкими вкраплениями «вот таких мужиков!», которые все, как правило, остались в далеких годах его молодости и службы, навеки застыв памятниками самим себе в отсеках атомных субмарин и в прочном корпусе его памяти.

Он, такой себе мифотворец, сельский сказочник, постепенно складывал эпос о своей службе на Камчатке из обрывков своих и чужих воспоминаний, из прочитанного и услышанного. Он, казалось, хотел стать таким себе Подводником, всем подводникам подводником, и даже, наверное, жалел, что по-настоящему страшного на службе он видел не так много, как можно было, и был благодарен судьбе за то, что все-таки не пришлось. Были пожары, гибли товарищи и друзья, было молчание и гробы у ДОФа, разговоры в выпившей компании и презрение к «пехоте», ничего этого не знавшей.

Еще он говорил о Плане. Суть его слов сводилась к следующему: положение дел таково, каким его хотят видеть. Неужели вы думаете, что очевидную абсурдность и глупость творящегося видите только вы и, не имея никакой возможности влиять на положение дел, вынуждены только мириться с ним? Эти абсурд и глупость – хорошо спланированные абсурд и глупость. Все так называемые глобальные проблемы – разрешимы. Но их решение просто не входит в План.

Он, например, три года прожил в одном мире с Альбертом Эйнштейном.

Не думаю, что это был один мир. Земля, конечно, была одна. Физически, с одними законами, где энергия равнялась массе, умноженной на скорость света в квадрате. Но это были абсолютно разные миры. И не светила отцу наука в мюнхенской гимназии, а только кособокая школа у дороги с печкой в классе и запахом лука по утрам. И босые ноги, под которыми лопался утренний ледок в осенних лужах, и после уроков недоеденные кем-то на большой перемене бутерброды из мусорного ведра.

Если Эйнштейн в то время жил в безопасной Америке, то Мишко Юська кривого ходил голопупым и чумазым, тряся писюном, где-то в селе на Подолье, наступая босыми ногами в коровьи солнца на дороге и в куриные бесстыжие высеры. Это он, поехав с отцом на базар в Каменец-Подольский, увидел там часы на башне городской ратуши и спросил:

- Тату, це – Москва?

Это ему говорил отец:

- Сьогодні до школи не підеш - попом не станеш. Жени пасти.

И была на том убогом голом дворе мама его – Наталья, еще молодая, но уже изъеденная многочисленными родами, бранью мужа и черноземом женщина, родившая девятерых детей, из которых живыми осталось шестеро.

И шаркал левой кривой ступней и постукивал палкой отец его, Юзек-Иосиф, трудами изъеденный труп земледельца. Лет в девять, катаясь на теленке, он упал и вывихнул ногу, да так и остался на всю жизнь кузнецом Юськом кривым - высоким красивым брюнетом с палочкой, родившимся 12 апреля 1912 года, ровно за 49 лет до полета Юры Гагарина. Ему было 29 лет, когда в село пришли немцы, и чтобы скрыть свой возраст, он отпустил бороду. Фрицы называли его «дедом». Как и все, ходил на принудительные работы – немцы были хозяйственные, аккуратные оккупанты – поля при них были засеяны, фермы были полны скота, дороги зимой расчищались от снега и велся учет трудодней.

И не было тогда никакой звезды, и вместо праздничных яслей – пропахший коровой хлев, а вместо волхвов – бригадиры с трудоднями. И никаких даров от трех королей из Тарсиса и островов… И даже паспорта, чтоб бежать, не было. И даже ослицы. Да еще хромому, да еще детей по хате, где не было даже полатей.

И сына его звали Михайло, и стал он не спасителем людей, а совсем наоборот – подводником. Хоть это, кажется, одно и то же в нашем мире, держащемся на кончике одного перста.

читати