Завантажити

Кто он моей памяти? Зачем снова и снова воскрешает она этого человека, которого я совсем не знал, зачем идет он за мной по жизни, от детства к зрелости?

Жила в соседнем 17-м доме по Крашенинникова бабушка. Ходила зимой и летом в черно-зеленом клетчатом пальто. И была у нее пожившая грязно-белая болонка со слезящимися глазками. Звали эту бабушку Марковна. Были у нее рыжие волосы. Крашеные, как с усмешкой говаривали наши молоденькие мамы.

И казалась нам эта Марковна осколком какого-то другого, старого мира, гравюрой с пожелтевших страниц толстых книг «Учпедгиза», каким-то образом связанная с капитаном Немо, первыми людьми на Луне и цветиком-семицветиком, - обломком кораблекрушения, прибитым к берегу нашей холодной милитаристской бухты из мира, где все еще говорят слова «шкап», «пионэр» и «поребрик».

Она была независимой и гордой, эта Марковна. Как и ее болонка, злобно скалившаяся на нас, когда мы на спор осмеливались приблизиться к погромыхивающей бутылками в желтой авоське Марковне, чтобы посмотреть на ее маленькое сморщенное личико с тонкими губами в розовой помаде и заглянуть в ее подведенные фиолетовой тушью голубые глаза.

Прошлое ее для нас было тайной. Кто? Откуда? Когда? Фигурка на фоне стальных кораблей с ковыляющей на кривых ножках шавкой. А вокруг сопки, покрытые снегом, и серая холодная вода.

И все-таки была она, сердито бранившая нас, кидавших в ее сторону снежки, каким-то образом связана с Тихоокеанским флотом. Может, приехала сюда еще в 38-м, молодой женой питерского лейтенанта, распределенного на только что сформированный дивизион дизельных подлодок. И здесь, среди этих неуютных снегов, во вьюжной темноте с редкими огоньками, в затерянном на краю света рыбачьем поселке на лесистом острове, среди деревянных бараков, одна она знала, когда усталая подлодка из глубины шла домой. Провожала, ждала и встречала, и однажды не дождалась. Так и осталась она доживать свой век, вдалеке от своих «шкапов», среди «пионэров», бросавших в ее сгорбленную спину снежки. В своей маленькой квартирке, пропахшей псиной, с засохшими цветами на подоконнике, старыми торжественными или улыбчивыми фотокарточками, всякими рюшечками, цветными стаканчиками, пожелтевшими скатертями и шерстью на покрывале кровати. Вставала, готовила свой черствый завтрак, подводила губы и глаза, надевала клетчатую попонку, выходила на улицу и слезящимися бледно-голубыми глазками равнодушно смотрела на знакомые до мельчайшей черточки бухту и сопки.

И не было, казалось, у ее передвижений по поселку никакого смысла, никакого пункта назначения. А может, так думали только мы, занятые своими мальчишескими делами и видевшие ее лишь мельком, в перерывах между своими заботами – школой, великом, рыбалкой, войнушками, санками и снежными крепостями. Эту сутулую спину, это пятно на белом, рыжего клетчатого клоуна, отбившегося от своего давно уехавшего цирка.

И зачем все это память моя выдумала? Наверняка, ведь, никакая она не вдова морского офицера, а просто местная дворничиха-алкашка, и не ходила она на пирс встречать своего боевого лейтенанта из походов, и до смерти надоели ей все эти сопки и бухта, и пила она на каких-то хатах с хриплыми урками, приятелями спившегося мертвого мужа, ходила с подбитым глазом, мочилась по пьяни в постель, и скандалили с ней соседи и участковый, и пахло от нее неприлично, и болонка ее побиралась по мусоркам и гадила в закрытой квартире, и стыдящимся детям давно нет до нее дела, и не было никакого Питера и Кронштадта с их «шкапами», «пионэрами» и «поребриками», и не было никакого смеха и молодости, и поезда на Дальний Восток, и зависти неустроенных подруг, и надежд, и тоски одиночества. Только пустые бутылки, позвякивавшие в авоське.

читати