На смерть поэта

 

Он умер, как всегда несмело.

Его бесчувственное тело

висело между сном и злом

и, обрывая синеву,

глаза мешали жить ему,

как будто в этом смысл всего,

что было приобретено

за годы прожитые вместе

с душой, которая поет,

но не уверена, что песни

ее на свете что-то ждет.

Он умер просто, как всегда,

поэтому идем туда,

где он не занимает места,

подвешен между сном и злом

в покое, потому что в нем

душе и телу было тесно.

Переделкино

 

Сошли с платформы, узкой словно

строка в огромной книге сонной,

лежащей на коленях. Нас

встречали, пятились и пели,

но это все, на самом деле,

нам снилось, потому что час

был утренний, для снов как-раз,

для дремы в отдохнувшем теле

и для невиннейших проказ.

Я вас хочу. Тому причина

мой сон, он тоже ведь мужчина

и в этом мы согласны с ним.

Вы появились. Вы остались.

Мы слушали и ждали, ждали,

что вы растаете как дым,

но вы, легчайши и бледны,

рассказывали нам о доме,

где никого не будет, кроме

вечерних сумерек и нас,

целующихся в этот час.

 

 Монастырь

 

Свечу поставил. Тай душа,

как линия карандаша,

стираемая неумело

рукой ребенка. Так должно

быть, потому что тянет тело

всю жизнь свою за малышом,

который, ничего не смея,

карандаша огрех имеет

за белоснежною душой.

 

Дом поэта

 

Бутылку водки, две - вина

с собою взяли. Тишина

была прочувствована нами,

когда на стареньком диване

мы замолкали посреди

стихов, читаемых по кругу

стола, заставленного в дым

хорошей завистью друг к другу

и к дому, спящему вокруг

хозяйки и ее подруг,

имеется в виду поэзий,

а не каких-то пьяных шлюх,

которые везде пролезут.

Но не об этом я. Потом

еще сходили в гастроном,

хотя какие здесь в глуши...

Но мы пошли и мы нашли

и начинали все по новой:

стихи вокруг стола и дома,

стихи вокруг судьбы и дальше....

Мы оставались допоздна

поэтами. Пускай с утра

мы это и не вспомним даже.

 

* * *

 

На Патриарших холод носит

весну от клена к старым “лосям”.

сидящим рядом на скамье

вполоборота к нам. И мне

приходит мысль, что, может быть,

они, в своей старинной лени,

припомнят чудное мгновенье -

передо мной явилась ты,

как гений чистой красоты.

Но, право, не об этом речь

ведется в том стихотвореньи.

 

 ЦДЛ

 

Впервые пью я в ЦэДээЛе.

Не водку - к водке не успели.

Фуршеты все прошли. Увы,

я пью обычный кофе и ...

без ничего. Но пью и это

уже о чем-то говорит.

“с такого-то числа... поэта

иль не поэта? .... допустить”

Шучу. Конечно же, шучу.

Мне наплевать на эту чушь,

на разговоры и участье

в мероприятиях пустых.

Важнее этой шумной части

еще невинные листы

и... Но об этом не сумею...

Я пью свой растворимый след

в литературе и пьянею

от будущих своих побед.

 

Новый Храм

 

Мы вышли из метро. Навстречу

Поднялся Храм в сто тысяч свечек,

зажженных в суете пустой.

Шел дождь и мы зашли в густой

и гулкий воздух новостройки,

чтоб рассмотреть вблизи все то,

о чем шумели, злы и бойки,

газеты со своих листов.

Храм был отстроен так же. Точно,

как тот, который пал. Рукой

скопирован старинный почерк,

но смысл его совсем иной.

Он повторяет только строчек

расположение, а суть

уже иная. Иисус

здесь отодвинут за пределы

души. Осталось только тело,

пересеченье улиц, смог

и, в этом смоге, Новый Бог.

 

 * * *

 

Земля стоит на задних лапах

передо мной. Откройте клапан!

Впустите в сердце кровь. Пускай,

земля как старая собака

посмотрит мне в глаза. «Таскай

и бей, но больше в слякоть

и в снег меня не отпускай»

А что отвечу я? Дурак,

я буду пялиться во мрак

окна, забитого навеки

тоской знакомого двора,

где все, включая те дрова

у стенки и деревья эти

кричит и плачет, словно дети.

«Пожалуйста, не продавай»

 

 * * *

 

Давленье пало на колени.

Всего каких-то два деленья,

а голова уже течет

и плавится рекой широкой.

И безразлично в чет, ни в чет

нам жребий выпал. Мало проку

от всех попыток холостых,

когда дожди идут на приступ,

когда, в желаниях неистов,

на самом деле скуден стих.

 

 * * *

 

Ты спишь после бессонных суток,

все вечера и ночи спутав

в клубок, чье назначенье сон.

Но получается фасон

иного образа и свойства.

так по сравненью с шапкой простынь

иных широт. Но ты, увы,

не понимаешь новизны

и вяжешь по вчерашним меркам

сегодняшнюю суету,

чья суть не прикрывает ту

деталь, которой на поверку

всегда намного больше той,

которую скрывают руки,

парящие как виадуки

над бессловесной пустотой.

 

Таллинн

 

Он без проталин был. Зимою

здесь все, включая снег иное

и даже воздух. Воздух здесь

зимою из мороза весь

и льда, который продавали

у Ратуши, в чудном подвале,

где все, включая этот лед,

поет и «Coca-Coly» пьет.

Он был совсем чуть-чуть. Неделю

мы только этот город ели,

серебренною ложкой ртов.

Но изо всех его сортов

предпочитали старый город,

где шоколад домов был горек,

не приедаясь никогда.

И нас спасала суета

окраин, а не то б остались

и объедались… объедались,

пока не лопнули б совсем.

Но истекали сроки все

и нам пришлось оставить Таллинн

его весне, его красе.

 

 * * *

 

Безделье дорогая вещь

и бесполезная. Повесь

судьбу, как норковую шубу,

на плечики пустых ночей.

Ты сам себе и Бог и Будда

и, как бы ни было здесь трудно,

ты в этом городе ничей

и должен сам решать, что делать

с душой своей и грешным телом

в толпе обыденных вещей.

читати