Завантажити

Он раскладывает перед девочкой конфеты,
незаметно надевая на неё колпак, похожий на клоунскую воронку:
– Протяни-ка, маленькая, ручку, вот тебе машинка, а вот тебе дачка,
ещё кепочный сыночек,
глупенькая, ну что ж ты боишься, разворачивай
сладости, пока с елей летят иголки,
а колпачок, постепенно сужаясь,
сдавливает черепную коробку

В городском цирке Генри-лошадь танцует вальс
Курортные люди пляшут с мыльной пеной на волосах
Я сижу в дискотечном углу, я не танцую вовсе
В моём кармане трещит конфетная фольга
И голова болит, болит голова

...мне представляется бледная Джозефина, прекрасная мадемуазель,
стройная, как розовое фламинго, её изящество
пугает хрупкостью фарфоровой статуэтки, хочется
усадить её в каком-нибудь салоне парфюмерии рядом с ландышевыми духами,
оградить бархатной ленточкой и подписать: "Не прикасаться даже взглядом"
Белая Джозефина на глазах у толпы остолбеневших зевак сидит на волнорезе,
болтает тоненькой ножкой и поёт французский шансон, с каждой нотой
по пляжу раздаётся ветреное – ааах – или же это – просто шум прибрежной волны
Но вдруг она замолкает и шепчет кому-то –
исчезни же наконец, оставь,
меня тошнит от твоих карамельных крошек, от твоих сладостей понарошку,
угости меня горькой но-шпой, крошащимся анальгином,
убери от меня свой штруцель, Roshen, рафаэлло,
отъебись от меня, ради бога!..
После мне видится директор парфюмерной лавки, сидящий на том же месте,
где пела смелая Джозефина, он вглядывается в зелёные воды, в пепельные облака,
в его руках напёрсток – то, до чего уменьшился её колпак,
он считает монеты, которые мог заработать за счёт неё, пока
по тихой воде плывёт надорванная фольга,
а жизнь так прекрасна, так невыразимо сладка, так легка!..

В городском цирке Генри-лошадь танцует вальс
Еловые иголки засыпают меня, пока я слушаю голос –
Кажется, кто-то торгует – "Пахлава, пахлава"
У меня учащается пульс:
я люблю сладкое, я им давлюсь

...мне представляется, словно мне стало невыносимо весело, как маленькому мальчику,
будто возле праздничного торта кто-то оставил в подарок машинки и пластиковую рогатку,
и я еду в соседний дачный посёлок с сумасшедшим улюлюканьем, безответственной радостью,
а бубенчики на моём колпаке звенят в такт мерцающему сердцебиению;
в солнечном сплетении раскрывается водоворот,
будто возносишься на качелях или тарзанке –
велосипеды тоже умеют летать, если тебе двенадцать
После мы спасаем котёнка от высоты берёзы, о нас пишут в местной газете,
фотограф делает кадр – моя маленькая голова, мой огромный колпак, золотые колокольчики,
в руке пломбир, а по щеке и губам размазан шоколад
Я снюсь себе через десять лет над пыльным фотоальбомом с этой газетной вырезкой,
размышляющий о том, что – то ли моя голова становится невыносимо больше,
то ли планета сплющивается со всех сторон
После я кормлю Генри-лошадь из рук вишнёвым пудингом –
она давно не танцует,
а он – всё так же раскладывает,
подсовывает конфеты,
ласково уговаривает их развернуть,
подначивает – улыбнись, ну же,
ты же нужен разве что для какой-то мелкой глупости,
малозаметной нелепости,
так что же тебе стоит, – ради меня, пожалуйста,
как-то да съешь их,
кем-то да будь!

Я действительно есть,
мне двадцать два,
у меня болит голова.
Я храбрее праведного индейца,
но трусливей распущенного арийца,
бесстрашно смотрю в зрачки милиционерам,
боюсь звонить той, кто мне небезразлична
Скоро придётся носить тёплую куртку,
там в кармане лежит припрятанная конфета.
Тут в груди прежние фантики, прошедшая фольга
А всё остальное – это
только кисейные барышни,
кисельные берега.

2004

читати