Завантажити

Серуна есть имя! — хохотнул Баринов. — «Сереженька», мля! И за что только таких уродов телки любят…
В этот момент сквозь толпу пробился дневальный:
— Товарищ старшина, — обратился он к Баринову, — можно идти на завтрак. Все готово.
— Добро, — кивнул Баринов и повысил голос: — Ладно, письмо дочитаем в другой раз! Строиться на прием пищи!
Бестолковая толпа начала приобретать форму строя.
— Семенюк, — словил Баринов за погон какого-то молодого. — Духов с уборки территории в строй. Живо!
Семенюк, грохоча сапогами, усвистал.
— Так, а теперь, пока у нас есть еще пара минут, мы займемся Серуном, — сказал Баринов.
Он ткнул под нос Шахову полусмятый конверт.
— Ешь! — и, так как Шахов завис, прикрикнул: — Ешь давай, ублюдок! Живо! С фоткой мы твоей разобрались, письмо я потом в одиночку почитаю, чтобы сны интересные снились, а конверт куда девать? Ешь, сука, а не то…
Шахов молча принял у Баринова конверт, оторвал зубами кусочек бумаги и начал медленно пережевывать. Его лицо было совершенно без выражения, но по его щекам потекли слезы.
Когда рота вернулась в казарму, Шахова подозвал к себе дедушка Советской Армии сержант Смирнов, спокойный толстогубый парень, родом откуда-то из-под Бодайбо.
— Короче, Шахов… эта… тут такое дело, — начал, запинаясь, Смирнов (говорить он был не мастак), — мне бы письмо девушке одной… ну, написать, придумать, в общем.
— Какое письмо? — одними губами спросил Шахов.
— Ну… эта… нежное и с этим… со стихом каким-нибудь. Чтоб красиво.
— Я не могу, — сказал Шахов отстраненно.
— Почему?
Шахов какое-то время смотрел перед собой потерянным взглядом, потом повел плечами, как будто ему жала пэшуха:
— Слишком много людей...
— Понятно, — кивнул ему Смирнов. — Ну, тогда пойдем. И показал ключ от сушилки.
Заведя безвольного Шахова в сушилку, он прикрыл дверь, аккуратно уселся под стеночкой и уставил на него ожидающий взгляд.
Шахов опустился на табурет у окна, наверное, чтоб светлее, придвинул к себе один из лежавших на подоконнике тетрадных листков и потерянно оглянулся. Смирнов торопливо подал ему карандаш.
— Значит, письмо и стихи, да? — равнодушно спросил Шахов.
— Да-да, — закивал Смирнов, — письмо и… эта…
Ничего не хотелось. Голова была пустая и звонкая, как медный таз. Он сидел, тупо уставившись перед собой, пустой и мертвый внутри, а за окном, прямо перед его лицом, моросил мелкий ледяной дождь, и казарма напротив казалась нарисованным на стекле изображением, которое медленно, но неотвратимо, растворяли и смывали тяжелые капли дождя.
Где-то далеко-далеко была чья-то красивая девушка Лена, и кто-то давным-давно тонул в ее глазах, и целовал губы, и зарывался лицом в пышные волосы, и упивался сумасшедшим запахом ее тела, и с замиранием сердца слушал ее милый, с пришепетыванием, голос, и кому-то она дарила вечера, и ночи, и встречи в кафе «Старый Царицын», и прогулки по аллее над Волгой… Так странно, что все это было у кого-то далекого и незнакомого, а горло перехватывает как петлей, и тело бьет крупная дрожь, и слезы выдавливаются из глаз на грязные впалые щеки, и становится почему-то так паршиво, что безумно хочется плотно, до боли, захлопнуть глаза и никогда их больше не открывать…
Как ужасно в мгновенном словно ожог озарении понять, что где-то в немыслимых далях существует вся эта прекрасная светлая жизнь, которую вряд ли уже доведется повидать: ведь мертвые долго не живут и далеко не ходят. И исторгнутые ужасом слезы потекли по его щекам, вместе с грязью размазывая мерзкое утробное варево Пасти. Разум его испуганно заметался внутри, глаза невидяще открылись, и в пальцах появилась птичья цепкость, и он конвульсивно задергал карандашом по бумаге, как будто рука его корчилась от ужаса так же как и он сам, и лихорадочно пыталась спастись бегством, и кривые строчки падали на бумагу, словно подстреленные, а Смирнов испуганно и непонимающе глядел на него со своего табурета и не знал, сказать ли чего, подождать ли…
Потом Шахов уронил карандаш и молча плакал, уставившись в окно. Смирнов осторожно приблизился к нему, заглянул через плечо и, спотыкаясь на каракулях, с трудом прочитал:
«Жить полусъеденным больно. Мне
В то, что ты есть, так трудно поверить:
Ведь лучше тебя может быть только смерть,
Да и то только быстрая смерть в огне».
— Э, че это за херня, придурок? — пробормотал Смирнов, осторожно вынимая листок из судорожно стиснутых Шаховских пальцев. — Ни хера не понятно и про смерть…
Шахов не отреагировал.
— Эта… — тронул его за плечо Смирнов, — со стихами хер его знает, так может хоть письмо напишешь?
Шахов не услышал.
Вдруг дверь сушилки распахнулась настежь.
— Ну нормальная херня! — заорал с порога Алик Седловицкий. — Все духи впахивают, а Серун здесь таблом щелкает.
Он схватил Шахова за загривок и поволок в сторону туалета.
— Ладно, Шахов, — крикнул вслед Смирнов, — письмо потом напишешь, а то… эта…
Туалет был загажен, как никогда.
— Рота, смирно! — заорал с тумбы дневальный, когда капитан Марченков переступил порог казармы.
— Старшина, строй роту, —

читати