Завантажити

приходилось расплачиваться за пышную роскошь и свежесть убранства его красивых покоев во дворце Сансеверина. Он вынужден войти в этот грязный участок, покорно стоять здесь в роли подчиненного да еще подвергнуться допросу.
Черномазый низенький чиновник протянул желтую руку за его паспортом; галстук у него заколот был медной булавкой. «Этот чинуша, видимо, не в духе», – думал Фабрицио. Полицейский выказывал явное изумление, читая паспорт, и читал его не меньше пяти минут.
– Что нибудь случилось в дороге? – спросил он, поглядывая на щеку Фабрицио.
– Кучер вывалил нас, съезжая с плотины к берегу.
Опять настало молчание; чиновник бросал на путешественника свирепые взгляды.
«Я попался, – думал Фабрицио, – сейчас он скажет, что, к глубокому своему сожалению, должен сообщить мне неприятное известие: „Вы арестованы“». Всяческие безумные планы возникали в голове нашего героя, который в эту минуту мыслил не очень логически. Он задумал, например, бежать, заметив, что дверь открыта. «Сброшу с себя платье, кинусь в реку; наверно, доплыву до другого берега. Будь что будет, только бы не Шпильберг». Пока Фабрицио взвешивал шансы на успех такого замысла, чиновник в упор смотрел на него; у обоих лица были весьма живописны. Опасность делает человека рассудительного гениальным, – он, так сказать, поднимается выше своего обычного уровня, а человеку с воображением опасность внушает романтические планы – смелые, правда, но зачастую нелепые.
Стоило бы понаблюдать, с каким возмущенным видом Фабрицио выдерживал испытующий взгляд полицейского писца, носившего медные драгоценности: «Если я убью его, – говорил себе Фабрицио, – меня приговорят к двадцати годам каторги или к смертной казни, но все же это не так страшно, как попасть в Шпильберг: на каждой ноге цепь в сто двадцать фунтов, а вся пища – восемь унций хлеба в день, и это на целых двадцать лет, так что я выйду оттуда в сорок четыре года».
Рассуждая таким образом, Фабрицио совсем позабыл, что он сжег свой паспорт и, следовательно, полицейский чиновник никак не мог знать, что перед ним мятежник Фабрицио дель Донго.
Герой наш, как видите, перетрусил изрядно и напугался бы еще больше, знай он, какие мысли беспокоили полицейского писца. Человек этот был приятелем Джилетти; легко представить себе, как он удивился, увидев паспорт актера в чужих руках; первым его намерением было задержать незнакомца, затем он подумал, что Джилетти, возможно, продал свой паспорт этому красивому юноше, который, очевидно, что то натворил в Парме. «Если я арестую его, – думал он, – у Джилетти, пожалуй, будут неприятности; откроется, что он продал свой паспорт; а с другой стороны, как мне самому достанется от начальства, если узнают, что я, приятель Джилетти, завизировал его паспорт, предъявленный каким то посторонним человеком». Писец встал, и, позевывая, сказал Фабрицио:
– Обождите, сударь.
И по обычаю полицейских добавил:
– Тут возникают кое какие затруднения.
Фабрицио подумал:
«Сейчас возникнет вопрос о моем бегстве».
Действительно, чиновник вышел из канцелярии, не закрыв за собой дверь; паспорт остался на еловом столе: «Опасность очевидна, – думал Фабрицио. – Возьму сейчас паспорт и, не торопясь, пойду обратно через мост. Если жандарм спросит меня почему, скажу, что я позабыл отметить паспорт у полицейского комиссара в последнем селении Пармского государства». И Фабрицио уже протянул руку за паспортом, но вдруг, к несказанному своему удивлению, услышал, как чиновник с медной булавкой говорит кому то:
– Ей богу, сил больше нет, такая жарища, дышать нечем. Схожу в кофейню, выпью чашечку кофе. Когда выкурите трубку, загляните в канцелярию, – какой то иностранец явился завизировать паспорт.
Фабрицио, крадучись, подошел к двери и очутился лицом к лицу с молодым и смазливым писцом, который говорил сам с собой нараспев: «Ну что ж, отметим паспорт и сделаем росчерк».
– Вы куда, сударь, желаете ехать?
– В Мантую, Венецию и Феррару.
– Прекрасно, Феррара, – повторил чиновник и, насвистывая, поставил на паспорте штемпель, смазанный синими чернилами, быстро вписал в пробелах слова: «Мантуя, Венеция, Феррара», затем повертел в воздухе рукой, подписался и, обмакнув перо, медленно, с великим тщанием украсил подпись росчерком. Фабрицио следил за всеми движениями пера; чиновник полюбовался на свой росчерк, добавил к нему пять шесть завитушек и, наконец, отдал Фабрицио паспорт, весело сказав:
– Счастливого пути, сударь.
Фабрицио вышел на улицу, стараясь скрыть торопливость своих шагов, как вдруг кто то дотронулся до его плеча; он инстинктивно схватился за рукоятку ножа и, не будь вокруг домов, пожалуй, поступил бы опрометчиво. Человек, остановивший его, заметил этот испуг и сказал в виде извинения:
– Я вас три раза окликнул, сударь, вы не ответили. Есть у вас что нибудь предъявить к досмотру?
– Ничего, кроме носового платка. – Я иду совсем недалеко, поохотиться в поместье родственников.
Фабрицио пришел бы в полное замешательство, если б его спросили фамилию этих родственников. От палящей жары и

читати