Известный британский писатель о национальном самосознании, особенностях исторических романов и дизайне.
Саймон Моуэр считает, что Британия загнана в угол вопросами о национальном самосознании. Россия загнана этими вопросами тоже, но в ещё большем масштабе…
Саймон Моуэр — писатель в Британии известный и, как бы это сказать, привычный. Странный и нетривиальный, в достаточной мере традиционный и понятный, он по-настоящему британский писатель во всём — от стиля и языка до метафор и аллюз
Моуэр никогда не издавал блокбастеров и не пользовался сверхпопулярностью, впрочем, ни одна из его десяти книг не подвергалась и серьёзным критическим нападкам.
Он просто возник в английской литературе конца 80-х с дебютным романом «Химера» и остался в ней в качестве одной из серьёзных величин, на которую следует производить равнение.
Так бы и продолжалось его медленное и степенное бытование в британском литературном пространстве, не войди он, наконец, в этом году с романом «Стеклянная комната» в шорт-лист Букеровской премии.
В одночасье Моуэр из писателя, про которого все знают, превратился в писателя, который всем интересен. В Британии Букер обладает куда большим влиянием на умы читателей, нежели у нас.
— Как бы вы сами рассказали о себе русским читателям?
— Прежде всего следует объяснить, что Британия загнана в угол вопросами о национальном самосознании, насколько мне кажется, Россия переживает ту же проблему, только в большем масштабе.
Так что я британец, конечно, но в моём случае мои корни уходят в Англию и Уэльс. Самая эмоциональная часть меня — валлийская, пожалуй.
Во всех других отношениях и моим соотечественникам я кажусь стопроцентным заурядным англичанином. Но я не типичный англичанин: большую часть своей сознательной взрослой жизни я прожил вне родины, и последние тридцать два года я живу в Италии.
Поэтому во многих отношениях Великобритания для меня — это чужая страна. Но и Италия тоже.
Это чувство отчуждённости, не неприятное, не раздражающее, наверное, поможет объяснить и мою манеру мыслить, и мою манеру писать… но на самом деле судить читателю и критику, как именно оно проявляется.
Ещё одно важное обстоятельство: кроме того, что я счастливо женат вот уже тридцать пять лет и у меня двое взрослых детей, это то, что я биолог. Я изучал биологию в Оксфорде и преподавал её всё это время. Так что писатель и учёный во мне дополняют друг друга.
— Что повлияло на вас в литературе?
— Я ещё ребёнком читал взрослые книги: например, прочёл большую часть Джорджа Оруэлла и Олдоса Хаксли, когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать.
Но до того я прочёл множество детских книжек, думаю, именно от них во мне зародилось желание рассказывать истории. Комиксы Тин Тина оказали огромное влияние на меня!
В молодости я много читал Грэхема Грина, а также обычные для этого периода жизни триллеры — Джон Ле Каре, Лиин Дитон и иже с ними.
Из русских авторов я больше всего восхищаюсь Владимиром Набоковым. Меня приводит в восторг его игра со словами, его чувство языка, возможно, это тоже повлияло на меня.
Сама идея, что писательство может быть игрой, наверное, я взял её у Набокова. В «Стеклянной комнате» тоже есть игра со словами.
Ещё один из любимых мной авторов — типичный англичанин, Ивлин Во, один из самых смешных и язвительных писателей. Также важен для меня Т.С. Элиот, в особенности его «Квартеты» — монументально важные открытия во времени и памяти.
— Легко ли вам даётся писательский труд. Если изъять писательство из вашей жизни, кем бы вы стали?
— Писательский труд мне даётся очень тяжело. Я часами сижу над каждым абзацем, переписывая его много раз. Иногда это бывает весело, но чаще всего — отвратительно скучно!
Кем бы я стал, не стань я писателем? Да я и так стал… биологом. Биолог по профессии и по призванию, хотя, наверно, я бы больше времени посвящал исследованиям.
Кстати, именно этим занимается моя дочь: она работает над восстановлением ДНК в кишечной палочке. В её возрасте у меня не хватало ни терпения, ни прилежания, которые необходимы для научных исследований.
— Отличаются ли вкусы Саймона Мауэра-читателя от Саймона Мауэра-писателя?
— Я пишу такие книги, какие хотел бы прочесть, так что разница невелика. Хотя мои читательские вкусы намного шире, чем мои писательские возможности.
Я люблю и нон-фикшн, и романы, хотя писать нон-фикшн не доставляет мне удовольствия. Кстати, это намного легче, чем писать романы.
— Как вы отнеслись к номинации на премию «Букер»? Критики подчёркивали, что в этом году все номинанты пишут не о проблемах современности, а об исторической перспективе. Это тенденция или случайность?
— Конечно, я пришёл в восторг, найдя себя в списке номинантов. Это привлекло внимание более широкой публике ко мне и, что более важно, к моим работам.
Не думаю, что писателям стоит стыдиться того, что они пишут историческую прозу. В конце концов, величайшая книга «Война и мир» тоже историческая реминисценция.
Преимущество исторического антуража в том, что он даёт перспективу тем вещам, о которых вы пишете. Недостаток описания современности в том, что этой перспективы нет.
А проблема в том, что, когда пишешь о периоде, по времени достаточно отдалённом, стоит учитывать, что и манера выражаться, и манера размышлять и делать выводы сильно отличалась от того, как мы думаем и говорим сейчас.
Легко описать быт и атмосферу, скажем, 40-летней давности; фактически невозможно правдиво описать XVI век. Мне ещё предстоит узнать, удалось ли Хилари Мэнтл воссоздать эпоху Тюдоров в «Вулф-холе».
Надеюсь, что мне удалось справиться с моей гораздо более простой задачей, которую я поставил перед собой в «Стеклянной комнате», пытаясь передать умонастроения 30-х годов.
— Почему вы выбрали местом действия своей книги центральную Европу начала ХХ века?
— С момента моего первого путешествия в Центральную Европу она меня заворожила. Это на самом деле сердце Европы, однако, из-за пятидесяти лет холодной войны нам, западникам, она стала казаться востоком и перестала поддаваться пониманию. В особенности Австро-Венгерская империя.
Родившийся в 1948 году, я идеальный ребёнок холодной войны, поэтому возможность увидеть Восток в первый раз была для меня настоящим открытием.
Изначально я отправился туда в поисках информации о Грегоре Менделе, отце генетики, а из собранного материала родилась моя книга «Карлик Менделя». Потом последовали и другие интересы.
— Sklejny Pokoj переводится как «Стеклянная комната», но для нас, русских, это и стабильность, и пассивность, и спокойствие, и даже смерть как вечный покой, как квинтэссенция пассивности. Отсюда ощущение холода и отстранения. Вы с самого начала знали это двойное значение?
— Конечно, знал, — это намеренная игра слов, я даже объясняю её, когда уже в послевоенный период один из героев думает о том, что он находится в skleněný pokoj — «стеклянной комнате».
Такая же игра получилась и с немецким raum: это одновременно и комната, и что-то гораздо более масштабное — пространство как таковое. Мне нравится такая многогранность слов.
— В романе прослеживаются параллели между взаимоотношениями и архитектурой. Вы увлечены архитектурой (например, ар-деко, которому в вашем романе уделяется так много времени)?
— Меня всегда интересовало искусство дизайна и визуальное искусство ХХ века. И, конечно, все пересечения между ними. Но меня нельзя назвать экспертом в этой теме, скорей заинтересованным наблюдателем.
Мне очень импонирует модернистское движение с его приверженностью чётким, чистым линиям и неприятием лишних и вычурных декораций.
Правда, в 50-е и 60-е годы им весьма злоупотребляли, к сожалению, что привело к созданию огромных, бездушных многоквартирных и многоэтажных ящиков (думаю, Россия весьма от этого пострадала), но нельзя обвинять отцов в ошибках детей.
Ар-деко — это тоже декадентская вариация на оригинальную тему, слишком много украшений мешают восприятию чистоты линий.
— То, что вы преподаватель биологии, помогает вам в писательской карьере? Есть ли для вас какая-то внутренняя связь между биологией и литературой?
— Да, я вижу глубинные параллели между искусствами и наукой. Их общее пространство — царство воображения. Для занятий наукой необходимо воображение, но воображение ограниченное, обузданное логикой и разумом.
То же происходит и в сфере искусства. Артист — писатель, художник, композитор — всегда должен сам ставить рамки собственному искусству.
Именно поэтому я не люблю фэнтези и научную фантастику — они вызывают у меня ощущение разочарования. В этом типе письма, как видно, нет никаких ограничений.
То же самое можно сказать о современном искусстве. Без ограничений, без разума, искусство становится тривиальным и абсурдным.
Говоря более приземлено, я думаю, что учёный во мне вымуштровал меня и приучил пользоваться словарным запасом скупо и правильно: я стараюсь выразить свою мысль наименьшим количеством слов с наименьшими приукрашиваниями.
Не нужно бессмысленных дополнительных красот! Посмотрите на стихи Т.С. Элиота: язык научной точности создаёт самую глубокую и возвышенную поэзию (не знаю, правда, насколько это отражено в русском переводе).
— Но всё же о личном опыте: как вы разрешаете конфликт между я-писателем и я-учёным?
— Всё очень просто: когда я не биолог, я писатель. И наоборот. Правда, в последнее время биолога во мне всё меньше и меньше. Так что скоро я стану просто писателем. Надо сказать, что это переключение никогда не давалось мне особо сложно.
— Кто из современных вам авторов вам близок?
— Джон Бэнвилл, когда он не ударяется с головой в излишние сложные детали. Джон Апдайк (смею ли я назвать его своим современником?), его недавняя смерть была для меня большим ударом.
Эймос Оз, чьи «Истории любви и тьмы» я считаю настоящим шедевром. Я наслаждаюсь чтением и восхищаюсь Доном Делилло. Мне даже по-своему нравится Пол Остер, хотя я сам не могу объяснить себе почему: всё-таки он писатель, ограниченный по многим параметрам.
Мне также нравятся работы Йана МакЮэна и Джулиана Барнса, барнсовский «Попугай Флобера» так вообще одна из моих любимых вещей.
— Что вы думаете о современном состоянии литературы?
— Я не уверен, что я могу о нём судить. У меня создаётся такое ощущение, что писатели страдают от размытия внимания потенциальных читателей.
Частично это из-за интернета, который, конечно, во многих отношениях прекрасен, однако оказывает пагубное влияние, отучая читателей концентрироваться долгое время.
В результате я боюсь, что количество серьёзных вдумчивых читателей неуклонно уменьшается, однако у серьёзных произведений, я боюсь, всегда было мало читателей.
И лично я не вижу, чтобы интернет давал нам онлайн-эквивалент роману. Блог-нарратив? Но из этой структуры получаются лишь посредственные произведения, как, например, Belle de Jour — теперь выяснилось, что этот блог вёл ни много ни мало учёный-исследователь?
— Мартин Эмис сказал мне в интервью, что британская литература теряет своё чувство юмора. вы согласны с ним? Как британская литература изменилась за последние пять — десять лет?
— Он имел в виду, что не появляется новых великих писателей, обладающих чувством юмора, как, например, Ивлин Во? Или Кингсли Эмис?
Он прав! Но я не эксперт по современной британской литературе, я недостаточно много читаю. Мне кажется, что в последние годы английская литература была слишком местечковой.
Мне бы хотелось, чтобы английские авторы попробовали заглянуть за пределы Британских островов… и были достаточно уверены в себе, чтобы писать, не имея в уме рыночные предпочтения.
— На ваш взгляд, какую книгу можно считать лучшей книгой 2009 года?
— «Стеклянную комнату».
— Если бы вы знали, что желание, загаданное на это Рождество, непременно сбудется, что бы вы загадали?
— Успешно дописать следующий роман и чтобы он пользовался не меньшим успехом, чем предыдущий!
Беседовала Ксения Щербино
Постійна адреса матеріалу: http://bukvoid.com.ua/digest//2010/01/11/130449.html
|
